Поющий омуток

В отрочестве, еще не соизмеряя поступков и последствий, я единым махом сносил макушку муравейника. Что там поднималось! Мириады рабочих кидались спасать самое дорогое, что только есть у них: потомство — белых куколок, которых мы называем муравьиные яйца. Подальше, подальше, в глубь галерей, в теплое влажное нутро, в самые укромные уголки государства! Солдаты выстраивались, свирепо раскачиваясь, выгибались, стреляли в меня колючими струями кислоты. Едкий запах, от которого першит в горле и щиплет глаза, облаком висел над муравейником…

Но что они могли со мною поделать? Мне нужны были муравьиные яйца. Я насаживал их по одному на крючок и забрасывал в воду. От острого запаха рыба теряла голову и кидалась на приманку. Не знаю, каким образом первая рыбка смогла отведать этого лакомства, скорее всего, ливни разбивали муравейник и смывали в реку. Я в пору своего отрочества не очень-то задумывался — что да почему; щепотью сгребал яйца, опережая муравьиных рабочих, сдувая с запястья отважных защитников.

За моей спиной оплакивали потери, тащили хвоинки-травинки, чтобы хоть как-то прикрыть макушку, восстановить хозяйство. Или же, подхватив оставшихся куколок, уходили на другое место, а по лесу следом за ними, пакостно радуясь, ползли, шкандыбали, бежали всякие гусеницы, жуки. Нет муравьев, вы слышите, нет муравьев, они удрали, они исчезли, теперь нам раздолье!.. Стриги, сверли, точи, пожирай стволы, листья, ягоды!..

Но мне еще мало, что обобрал, разгромил целый лесной народ. Перед собой я вижу торную муравьиную тропу. По ней беспрерывно движутся два встречных потока. Одни тащат обрезки листьев, травинки, мелких зеленых червяков или, кто пятясь, кто сильно подталкивая сзади, скопом волокут добычу покрупнее. Встречные, бегущие, так сказать, с пустыми руками, уступают дорогу, а то бросаются на помощь… И вдруг рифленая подошва моего сапога расплющивает дорогу, будто гигантская бомба, внезапно павшая с неба.

Я шагаю дальше. А с тропы уносят останки погибших, подбирают увечных, тащат их в муравейник, в камеры реанимации, где головастые хирурги каплями жидкости, нам неведомой, поставят кого-то на ноги.

Позже, уже в зрелом возрасте, я читал у Брема: «Клеант рассказывает, что он видел следующее: муравьи подошли к чужому муравейнику и несли мертвого муравья; из муравейника к этой процессии вышли несколько муравьев, как бы для того, чтобы узнать, в чем дело, а затем снова скрылись, и это повторялось три раза. Наконец муравьи вытащили из муравейника червяка и передали его носильщикам трупа, как бы для того, чтобы выкупить у них околевшего товарища. Носильщики взяли червяка, оставили около муравейника труп муравья…» Я увлеченно интересовался жизнью муравьев, по книгам и по другим публикациям мог судить: они сеют пшеницу, строят загоны для своих коров — бледно-зеленых медлительных тлей, они видят ультрафиолетовый и поляризованный свет, ощущают недоступные нашему обонянию запахи. Они общаются друг с другом лаконичным языком жестов. Но есть предположение, что и звуками они объясняются, только нам слышать их не дано природой. И мы, в чванстве своего неведения, думаем, что мир насекомых наполнен только жужжанием крыльев да стрекотом. Совсем недавно мы и океан считали безмолвным!..

Словом, чем больше я знал о муравьях, тем большим уважением и симпатией к этому лесному народу проникался.

И в полуденном бору остановился перед тропой вполне дружелюбно. Она служила, по-видимому, не одно лето — была хорошо проторена. Даже на плоской плите камня-сланца, обрамленного бурым валиком опавших иголок, десятки тысяч муравьиных ног протоптали ровную борозду.

Словно в детстве, захотелось сделаться крошечным, включиться в это оживленное движение, пробираться сквозь джунгли, которых ни один путешественник на земле не видывал, сражаться с чудовищами, неведомыми самой изощренной фантазии. И муравьи, добрые, верные, справедливые, непременно помогали бы мне, защищали меня…

Внезапно движение на тропе прекратилось. Будто по какому-то властному сигналу. Слева и справа от меня набегали свободные путники, работники с ношами, но перед непонятной мне преградою сбивались в толпы, кружились на месте, ударяя друг дружку передними лапами, усиками, исчезали. Что стряслось у них? Какая враждебная сила прервала это мирное шествие?

И тут я увидел солдата. Преодолев преграду, он стоял на краешке сланца. Наверное, это был самый сильный, самый храбрый из всех солдат и его послали сражаться со мною. Он приподнялся на четыре лапы, две воинственно выставил вперед, вскинул большую тяжелую голову с плоскими серповидными жвалами, держал наготове аппараты с ядом и кислотой. Он был по-настоящему грозен во всеоружии.

Каким он видел меня? Или так, как мы видим в перевернутый бинокль? Или воспринимал мои биотоки? Соизмерял ли он мою, по сравнению с ним, громадность? Понимал ли, что одним легким щелчком я могу отправить его к муравьиным праотцам?

— Чем я вам помешал? Чего ты озверел? — спросил я на всякий случай и с удивлением почувствовал: он отвечает, муравей отвечает!