Пока бьется сердце

— Ну, рассказывай, как живешь, как воюешь?

— Отбиваем атаки немцев, сами ходим в атаки. Ничего примечательного. У вас, разведчиков, жизнь, конечно, интереснее, вы не чета нам.

— Не набивай себе цену. Уж я-то знаю, каково в окопах. Всем сейчас достается.

Минутное молчание.

— Я все о тебе думал… — шепчет мой друг.

Гостья тоже переходит на шепот.

— И что думал?

— Как будто сама не знаешь?..

— Ты всем девушкам так говоришь?

— У меня еще не было девушки.

Слышен приглушенный Любин смех. Как хочется сейчас увидеть лицо Любы, ее глаза, которыми так восторгался Василий.

— Ты мне ничего тогда не рассказал о себе, — говорит Люба.

— Родом из Саратова. Работал на большом заводе. В семье одна мать и малолетняя сестренка. Трудно приходилось. Вот и пошел после десятилетки работать. Одновременно заочно учился в институте, на третьем курсе был. Потом призыв в армию. Вот и вся биография. Теперь твоя очередь о себе рассказывать.

— Москвичка я. В сороковом десятилетку закончила. В институт не прошла по конкурсу. Тоже поступила на завод. На подшипниковом, в отделе технического контроля работала. Только вот не училась заочно. Дура была. Дело поправлю, после войны обязательно буду учиться.

— Опять в Москву уедешь?

— Обязательно, там отец и мама. С ними надо быть.

— И не встретимся после войны?

— Не время сейчас загадывать.

— Человеку положено мечтать.

— Ты прав, но подумай и о том, что еще будет. Ведь война только началась.

Снова пауза.

Над нейтральной полосой взвивается немецкая ракета. Хочу увидеть лицо Любы, но она стоит спиной. Ракета гаснет, и опять наступает темнота, которая кажется теперь еще гуще. Через несколько минут глаза опять свыкаются с ней.

— Знаешь, а мне пора, — спохватывается Люба.

— Побудь еще, успеешь…

— Нет, я и так задержалась. Ребята ждут, без меня в дивизию не возвратятся.

— Что ж, если настаиваешь, тогда иди…

Они стоят молча друг перед другом.

— Люба, можно поцеловать тебя? — шепчет Блинов.

— Василий, не надо! Не обижайся только. Плохо ты обо мне подумаешь: вот, скажешь, только второй раз встретились, и уже разрешила. Не надо! Давай лучше руку. Вот так, это лучше. Где же твои друзья? Надо попрощаться и с ними.

— Мы здесь, Люба, — басит где-то в темноте Степан Беркут. — Стоим на своих постах, оберегаем вас.

— Да вы подслушивали! — восклицает с укором разведчица.

— Никак нет, товарищ Люба, — отвечает Беркут. — В то время, как вы Москву и Саратов вспоминали, я вздремнул малость.

— До свидания, товарищи, — прощается Шведова.

— До свидания, Люба! — произносим в три голоса.

Девушка ловким рывком выбирается из траншеи. Некоторое время слышны ее торопливые шаги и шуршание маскировочного халата. Потом все затихает.

Подходим к Василию. Беркут толкает Блинова в бок.

— Вот ловкач! Где ты подцепил такую?

— Выражайся полегче, Степан.

— Да что я плохого сказал?

— Значит, и жену свою ты где-то подцепил?

— Конечно, подцепил. На вечеринке в соседнем селе. Тогда мне хлопцы-соседи чуть ребра не поломали.

— Прошу тебя, Степан, ни о чем не спрашивай. Уважь, друг. Расскажу другим разом. Честное слово, расскажу.

Опять толкаю кулаком в бок Беркута. На этот раз Степан догадывается быстрее.

Ночное сентябрьское небо почему-то не кажется теперь холодным и хмурым, злым и равнодушным к людям. Да и сама эта ночь не так уж холодна.

Шинель, конечно, отсырела, но и она может сослужить полезную службу, задержать тепло. Надо только хорошо застегнуться на все крючки, поднять ворот, поглубже нахлобучить на голову каску и время от времени дуть в рукава шинели. Тогда теплый воздух, выпущенный твоими легкими, пойдет по рукавам, как по трубам, приятно согреет тело.

Неплохо горят и папиросы. Не надо только торопиться. Делай все с чувством, с толком, с расстановкой. Возьми папироску в руку, аккуратно разомни ее, подержи конец гильзы, начиненной табаком, несколько минут в горячей ладони, и табак за это время успеет немного просохнуть и будет гореть за милую душу.

Костер, конечно, дело хорошее, полезное, даже романтическое. Но солдата на фронте обогревает не только костер.

Тяжел наш труд

Вот уже второй месяц как мы стоим в обороне, недалеко от озера Селигер. Осень не балует нас: беспрерывно идут нудные дожди. С утра до вечера на земле лежит сумрак. Все окрашено в тот неопределенный желтый цвет, который навевает тоску. В этот цвет окрашены и наши лица, они будто вымочены в крепком настое ольховой коры. Кажется, что твое тело до самых костей, до мельчайших клеток пропитано серо-желтым туманом и болотной гнилью.

Дожди изматывают, приносят тысячи неудобств. В траншеях стоит жидкая грязь. Вода — в землянках и блиндажах. Брустверы окопов и траншей оползают, стены обваливаются. Трудимся целыми днями, чтобы оборону не смыло водой. Сколько вырыто земли — подумать страшно! Иногда кажется, что за это время мы смогли бы прорыть канал от Балтийского моря до Тихого океана, перерезать всю Сахару или продырявить насквозь нашу планету.