Пока дышу...

— Да что уж тебе такого особо страшного-то пришлось вытерпеть? — спросила его Августа Павловна. — Учиться ты продолжал, на фронт тебя взяли, в институт поступил. Ну, а за границу ездить — это, прости меня, не столь уж обязательно. И без этого люди живут!

До этого она никогда не перебивала Сергея Сергеевича, если он вспоминал о своей сложной юности, а тут вдруг высказалась, прямо за обеденным столом, да еще при Славке. Хорошо, мальчик был мал, внимания не обратил. Но Аня! Бедная, она даже растерялась, смотрела то на мужа, то на свекровь, не зная, как реагировать. Но Сергей Сергеевич смолчал, и, уловив спокойствие в его голосе и в движениях, жена с облегчением вздохнула. Атмосфера за столом разрядилась настолько, что никто не сделал замечания Славке, который заплевал рыбьими костями всю скатерть.

Только Августа Павловна в тот день была подчеркнуто замкнута и раньше обычного закрылась в своей комнате.

— Сергунчик, ты можешь идти, — заторопилась тогда Аня, опасаясь, что неприятный разговор возобновится, и принялась убирать тарелки. Была б ее воля, она одернула бы свекровь, она любила мужа и всегда готова была заступиться за него.

Да, Сергей Сергеевич не стал спорить с матерью и говорил довольно спокойно. Но каждый нерв в нем, как струна, дрожал. Она сидела напротив него, маленькая, седая и очень в ту минуту жалкая, но он ее не жалел. Ведь именно из-за нее он добился в жизни, вероятно, далеко не всего, чего мог, и потому, забыв о чьей-то страшной, чудовищной вине перед нею, он помнил лишь о ее невольной вине перед ним.

Нет-нет, сейчас он вовсе не был намерен сводить с нею счеты, это было бы нелепо до крайности. И не думал о том, что лучше бы им жить врозь, даже мысли такой не допускал. И потому был удивлен, даже несколько уязвлен, когда Августа Павловна как-то между прочим сказала ему, что получает комнату и уезжает — молодым, мол, все-таки лучше жить отдельно.

Она совершенно серьезно сказала «молодым» о Сергее Сергеевиче и его жене. Ну что ж, это понятно. Они для нее, конечно, молодые.

Отселившись, она даже на работу пошла, занялась общественными делами.

Сергей Сергеевич, глядя в окно на ночной, спящий город, перебирал в памяти сценки из их короткой совместной жизни. Он не мог понять, почему это Слава, довольно прохладно относившийся к бабке в первое время, потом как-то сблизился с нею, тянулся к ней.

«В конце концов, не так уж это и важно, — резюмировал свои размышления Сергей Сергеевич. — Парень он трезвый, его на этот застарелый идеализм не купишь. Сейчас молодежь умеет отличать мертворожденные идеи от реальной жизни».

Ох, Марчук! Выбила его из сна своим звонком, а ведь утром на работу. Хорошо еще, что не прямо явилась, а позвонила. Для нее, очевидно, как для многих, фронтовое знакомство ближе самого близкого родства. А ведь, в сущности, фронт в наши дни — это та же карета прошлого, далеко в ней не уедешь.

Кстати, у Марии Васильевны, кажется, внук болел. Надо спросить…

Сергей Сергеевич подумал о старшей медсестре, которую завтра следовало поздравить с днем рождения и получением премии. Это уже относилось к клинике, к тому, что Кулагин называл «делом». И он выпрямился, движения стали четкими, помолодели, и казалось, уже не мягкая куртка на нем, а хрустящий халат, а вокруг — десятки глаз, наблюдающие за каждым жестом профессора Кулагина.

Сергей Сергеевич прикрыл окно — к рассвету воздух посвежел — и быстрыми шагами подошел к столу, где заждалась его открытая тетрадь в замшевой обложке, на которую падал ровный световой круг.

Тетрадь была с алфавитом. Он открыл страницу с буквой «Н» и прочел:

«Никанорова Мария Васильевна, год рождения… сестра в операционной, сын фронтовик, женат, живет отдельно. Климакс. Истерична. Делу предана. Огромный опыт».

Ему доставило удовольствие убедиться, что он вспомнил о внуке Марии Васильевны. И не потому, что она для него чем-то отличалась от других подчиненных. Просто Сергей Сергеевич был неоднократно свидетелем неприятных положений, когда какую-нибудь санитарку спрашивали о здоровье ее ребенка, а ребенок давно умер, или передавали привет семье, а семьи и в помине не было. А однажды Кулагин сам был невольным свидетелем того, как машинистка в министерстве, которую завотделом поздравил с Первым мая, расплакалась, едва он ушел. Оказалось, что он пожелал здоровья ее малышу, а малыша-то у нее, бедняги, не было, хотя только об этом она и мечтала.

Помнится, в тот день Кулагин завел тетрадь, куда вписал всех своих подчиненных. Действительно, нельзя же все упомнить, а между тем люди так чувствительны к вниманию!