Пока есть Вторник. Удивительная связь человека и собаки, способная творить чудеса

В Сансет-Парке я себя чувствовал точно так же. Большинство людей шагало по улице, не замечая мира вокруг. Я видел это в их глазах, одновременно завидуя их безрассудному ощущению безопасности и ужасаясь такой беззаботности. Я изучал каждого прохожего, исследовал выражение лица, язык тела, обращал внимание на то, как они держат руки, как одеты, куда смотрят. Если человек дважды бросал на меня взгляд, я видел в нем потенциальную угрозу и запоминал не на ближайшие пять минут, а на несколько дней и даже недель.

Дело было не только в людях. В таком чрезмерно настороженном состоянии я очень остро чувствовал окружающую среду. Видел все в мельчайших подробностях. Различал отдельные звуки четче, ловил единичные запахи в густом нью-йоркском воздухе. Запах бензина и ила в сточных трубах, резкий аромат ближневосточных специй мгновенно увлекали меня обратно в Ирак. Я не видел Ирак. Большинству ветеранов вроде меня не кажется, что они вдруг попали в гущу сражения, у них не бывает зрительных воспоминаний наподобие отрывков фильма. Я испытывал ощущение, что я там: адреналин, предельная бдительность, чувство неминуемой опасности. Мой мозг цеплялся за каждое движение в окнах верхних этажей, просчитывал возможные варианты, а глаза оглядывали дверные проемы, припаркованные машины и мусорные контейнеры. Особенно мусорки. В них всегда полно бутылок и оберток. Идеальное место для самодельной бомбы.

Большинство ненавидит крыс. А Вторник их обожает. Он высовывается далеко за край платформы в метро, чтобы получше разглядеть грызуна. В списке самых возбуждающих объектов крысы занимают третье место с небольшим отрывом от поездов и белок. Живые крысы меня не волновали. Они безвредны. Однако при виде мертвой я начинал нервничать. В Ираке повстанцы прятали самодельные взрывные устройства в тушках животных, поэтому к трупам я никогда близко не подходил.

А еще банки из-под газировки. Мятежники могли в такую запихнуть достаточно взрывчатки, чтобы лишить человека рук и половины лица. Они все время так делали. В Сансет-Парке мой разум постоянно искал банки из-под газировки. Я их не сторонился (это ведь сумасшествие — переходить через дорогу, чтобы держаться подальше от алюминиевой банки?), но отдавал себе отчет, где они лежат, и не собирался приближаться.

Все это происходило на бессознательном уровне. Где-то глубоко в мозгу загорались миллисекундные вспышки, но эти предупреждения не оставались в подсознании, как у обычных людей, а взбаламучивали мои мысли. Мой разум на скорости тысяча миль в час мчался в дюжине разных направлений, стоило мне выйти на людную улицу. Отсюда и беспокойство; потому я и проверял, проверял, проверял без конца, пора ли мне действовать.

Лекарства помогали и снимали напряжение лучше, чем алкоголь. Но ничто не успокаивало меня так, как Вторник. Достаточно было видеть, как он спокойно идет в нескольких шагах впереди, чтобы утихомирить разум. В конце концов пса учили обращать внимание на необычное и предупреждать меня при малейшем признаке угрозы. Я боялся несуществующей опасности, но краем глаза видел ретривера и думал: «Вторник спокоен, а значит, ничего там нет, все в порядке».

Конечно, пес не всегда был спокоен. Он никогда не паниковал, но порой отвлекался, особенно в первые месяцы. Это можно понять. Разве может собака, даже такая выдрессированная, как Вторник, не отвлекаться на пронзительную музыку, мигающие огни, проезжающие мимо машины и толпу на Пятой авеню Сансет-Парка? Многие собаки-компаньоны не приживались в Нью-Йорке: слишком много раздражителей. Слишком много бетона вместо травы. По меньшей мере это непростая задача.

Вторник терял сосредоточенность, и от осознания сложностей его положения мне легче не становилось. Когда пес отвлекался, я ощущал неуверенность. Это уж потом я научился считывать реакции собаки. Начал различать, когда он витает в облаках, когда его просто что-то заинтересовало (Белка! Пахнущее мочой дерево!), а когда он насторожен и ожидает опасности. Понимание эмоций Вторника успокаивает меня, потому что псу я могу доверять. Теперь я хожу по улице невнимательный и беззаботный, потому что верю: Вторник предупредит меня об опасности. А вот в первые месяцы, пока я не научился доверять его инстинктам, самым большим подспорьем было просто то, что пес рядом. Он был моим головным дозорным, шел чуть впереди, символически указывая путь. Он был буфером между мной и миром, а еще отвлекающим фактором. Если кто-то собирался посмотреть в мою сторону, в большинстве случаев он сначала смотрел на Вторника, и это приносило облегчение.