Пока я жива

— Ты посмотри на нее. Она едва стоит на ногах.

Все трое уставились на меня. Терпеть это не могу. Мне тоскливо, холодно, и живот болит. Ноет не переставая с тех пор, как мы с Джейком занимались сексом. Я не знала, что так будет.

— Вернусь в четыре, — бросает папа, входит в лифт. — Она почти две недели отказывается сделать анализ крови, так что позвони мне, если что-то изменится. Справишься?

— Да, конечно, не волнуйся. — Мама наклоняется и целует меня в лоб. — Я за ней присмотрю.

Мы с Кэлом садимся за стол на кухне, а мама ставит чайник, отыскивает среди стоящей в раковине посуды три чашки и ополаскивает их под краном. Достает из шкафчика пакетики с чаем, из холодильника молоко, нюхает его, выкладывает не блюдо печенье.

Я тут же засовываю в рот бурбонскую печеньку. Очень вкусно. Дешевый шоколад — сахар моментально поступает в кровь, в мозг.

— Я вам рассказывала про своего первого парня? — спрашивает мама, поставив чай на стол. — Его звали Кевин, он работал в часовой мастерской. Мне безумно нравилось, как он сидел, такой сосредоточенный, со стеклышком в глазу.

Кэл берет еще одно печенье:

— Мам, а сколько всего у тебя было парней?

Она смеется, откидывает длинные волосы за плечо:

— Нескромный вопрос.

— А папа был лучше всех?

— Ах, ваш отец! — восклицает мама и театрально хватается за сердце, отчего Кэл покатывается со смеху.

Однажды я спросила у мамы, почему у них с папой не сложилось. Она ответила:

— Он самый трезвомыслящий человек, которого я когда-либо знала.

Когда она его бросила, мне было двенадцать. Какое-то время она присылала открытки из мест, о которых я никогда не слышала — из Скегнесса, Гримсби, Халла. На одной из них была фотография гостиницы. «Здесь я теперь работаю, — писала мама. — Я помогаю кондитеру и очень поправилась!»

— Отлично, — заявил папа. — Пусть хоть лопнет.

Я развешивала открытки на стене своей комнаты — Карлайл, Мелроуз, Дорнох.

«Мы живем на ферме, как пастухи, — писала она. — Оказывается, хаггис делают из бараньего горла, легких, сердца и печени!»

Я этого не знала, как не знала и того, кто эти «мы», но мне нравилось рассматривать открытки с пейзажами Северной Шотландии — высокое небо, расстилающееся над заливом.

Потом наступила зима, и мне поставили диагноз. Кажется, сперва мама не поверила, потому что вернулась не сразу. Когда она наконец постучала к нам в дверь, мне стукнуло тринадцать.

— Прекрасно выглядишь! — воскликнула она, едва я открыла дверь. — И почему твой отец вечно сгущает краски?

— Ты будешь жить с нами?

— Не совсем.

Она нашла себе эту квартиру.

С тех пор всегда одно и тоже. Наверно, у мамы нет денег, а может, она боится, что я переутомлюсь, но все заканчивается тем, что мы садимся и смотрим телик или играем в какую-нибудь настольную игру. Сегодня Кэл выбрал «Игру в жизнь». Полная фигня, и я вечно проигрываю. В конце концов у меня оказался муж, двое детей и работа в туристическом агентстве. Я забыла застраховать дом и, когда налетел ураган я потеряла все сбережения. Зато Кэл стал поп-звездой и построил коттедж у моря, а мама — художницей, у которой куча денег и собственный замок. Я же рано вышла на пенсию (мне все время выпадало десять очков) и даже не стала пересчитывать остатки своих средств.

Потом Кэл решает показать маме новый фокус и уходит, чтобы взять в ее кошельке монетку. Пока мы ждем, я стаскиваю со спинки дивана одеяло, и мама урывает мне колени.

— На той недели мне надо в больницу, — сообщаю я. — Ты придешь?

— А разве папа не поедет?

— Вы оба можете поехать.

Она смутилась:

— А зачем тебе в больницу?

— У меня опять начались головные боли. Мне хотят сделать люмбальную пункцию.

Мама наклоняется и целует меня; я чувствую ее теплое дыхание на щеке.

— Все будет хорошо, не волнуйся. Я верю, что все будет хорошо.

Возвращается Кэл с фунтом.

— Дамы, следите за рукой, — произносит он.

Мне не хочется. Надоело смотреть, как исчезают предметы.

В маминой спальне я задираю футболку перед зеркалом на шкафу. Раньше я была страшная, как карлица. Кожа серая, а живот на ощупь словно тесто, вылезшее из кастрюли: палец тонул в рыхлых телесах. Все из-за стероидов. Преднизолон и дексаметазон в больших дозах. Оба лекарства — сущий ад, от них толстеешь, становишься уродливой и злобной.

Прекратив их принимать, я похудела. Теперь тазовые кости выпирают и ребра торчат. Я, словно призрак, постепенно покидаю свое тело.

Я сажусь на маминой кровати и звоню Зои.

— Что это вообще такое — секс? — спрашиваю я.

— Бедненькая, — жалеет меня Зои. — Тебе не понравилось, да?

— Просто я никак не пойму, отчего мне так неуютно.

— В каком смысле неуютно?

— Одиноко и живот ноет.

— Ах да! — восклицает Зои. — Помню такое. Как будто тебя раскупорили?

— Вроде того.

— Это пройдет.

— А почему мне все время хочется плакать?

— Тесс, ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Секс — лишь способ общения. Возможность расслабиться и почувствовать себя желанной.

По голосу кажется, будто Зои улыбается.

— Ты что, снова под кайфом?

— Нет!

— А где ты?

— Мне надо бежать. Скажи, что там у тебя дальше по списку, и мы все решим.

— Я передумала. Список — полная фигня.