Пока мы можем говорить

– Как-то сижу я дома одна… – Дана смотрела не на Анну, а на заморенный жизнью цветок, Анна же ощущала коленом тепло и неожиданную тяжесть ее руки. – Вот сижу, в окно смотрю, переставляю на подоконнике салфетницу и солонку. Салфетницу – вправо, солонку – влево. Симметрия. Потом наоборот – тоже хорошо вышло. Потом рядышком их поставила. Закрутила у салфетки уголок. Я же теперь всегда одна, вот читать или там телевизор смотреть почему-то не получается. Но так иногда хочется, чтобы кто-то хоть по голове погладил. Или, когда бронхитом заболела, чтобы кто-то спросил: может, молочка тебе согреть? И тут подруга мне звонит, которая, пока я на плаву была, любила со мной периодически пересечься, сухого вина бутылочку приговорить, а то и две. Потом она исчезла надолго. Ну, она не виновата, конечно, у нее свои проблемы были. А тут позвонила, значит, и говорит: «Данка, малыш, так хочу тебя видеть, давай я к тебе приеду часика через два?» Я аж задохнулась от радости. Побежала в супермаркет, притащила вкусняшки всякой, пылищу протерла, все бегом, чтобы успеть. Стою на кухне, режу сыр с колбасой, и тут она снова звонит и говорит: «Малыш, – говорит, – прости засранку, тут один интересный мужчинка в боулинг зовет, и из этого, как ты понимаешь, могут вытечь интересные для меня последствия. Я тебе завтра-послезавтра перезвоню, малыш, ладненько?» – «Хорошо», – говорю я ей, а сама стою и плачу, может быть, впервые за последние полгода, и слезы капают на этот проклятый сыр и стекают по нему к краю тарелки. А на улице ранние зимние сумерки. И ни одной живой души рядом. Завернулась в одеяло и так пролежала почти сутки, только в туалет вставала и воды попить. К чему я это тебе говорю? Тебя любят. Я это наблюдаю уже второй месяц, несмотря на всю вашу смешную конспирацию. Любят до дрожи и даже не считают нужным это скрывать перед тобой. Если взрослый мужик так подставляться готов, как мальчик неопытный, это серьезно. Дорогого стоит. Есть кому гладить тебя по голове, короче. Дура ты, дура дурацкая.

* * *

Впервые за несколько лет Борис не сорвался с постели в половине шестого утра в липком поту и в холодной смутной тревоге, а, напротив, спал как бревно почти до одиннадцати и, проснувшись, долго еще валялся и потягивался, пил «Боржоми» – бутылка обнаружилась на нижней полке прикроватной тумбочки в паре с высоким стаканом. И в этом своем давно забытом чувстве утренней неги даже не сразу вспомнил ночную прогулку Саши к озеру и свое подглядывание за ней, и то, что подглядывал не только он. И странный ночной диалог сестер вспомнил не сразу, а когда попытался восстановить в памяти, получилось не очень связно. Что-то про «один раз» и про Андерсена, который был… кем же он был? Да ну и черт с ним.

Около полудня в дверь робко поскреблись. К этому времени Борис успел и душ принять, и одеться, только волосы еще были влажными и никак не хотел застегиваться левый манжет рубахи.

– Входите, – разрешил он, и на пороге предстала девушка, у которой все было круглым: черные глаза, румяные щеки, очки в роговой оправе, буйные черные кудри. И когда она открыла рот и почему-то некоторое время молчала, ее розовые губы образовали правильную букву «О». – Здрасьте, – сказал Борис.

– А… – сказала девушка.

Борис в замешательстве почесал подбородок. Уж лучше бы общительная Ирина пришла или хоть Саша – сестер он уже как-то научился понимать в общих чертах.

– Э-э… – сказала девушка. – Вы Борис Львович? Ну черт, я совершенно иначе вас себе представляла! Хотя дядя мне много чего рассказывал. Я думала, что…

– А вы кто? – Борис подумал, что персонажи появляются на сцене хоть и строго дозированно, но все же как-то спорадически.

– Я Кдани. Племянница Ярослава Тарасовича…

Как же он сразу не догадался?! Пакистанская богиня, ну конечно. Шамаханская царица. Принцесса Будур.

– Рад, – искренне улыбнулся Борис. – Мне о вас Ярослав Тарасович тоже кое-что рассказывал.

Кдани легко пропустила мимо ушей интригующее «кое-что» и сообщила, что сестры отбыли по делам до ужина, Георгия не будет до субботы, а завтрак в виде омлета с гренками стоит на столе и она тоже с этого момента в полном его, Бориса, распоряжении.

– Мне сегодня велено быть вам родной матерью, – объяснила Кдани. – Кормить, поить, гулять, разговаривать. Вы же не против?

«Я в санатории, – догадался Борис, – и очень бы хотелось верить, что это санаторий общего профиля».

– А душ Шарко здесь есть? – развивая свою утешительную мысль, уточнил он у будущего великого антрополога.

– Чего-чего? – не понял антрополог, пыхтя и подтягивая полосатые гетры.

Одета Кдани Никитична была затейливо: кроме гетр, напоминающих расцветкой флаг гей-движения, на ней были шорты цвета хаки и просторный оранжевый свитер. И синие армейские берцы. Красота. Все же креативным парнем был ее бывший шеф, раз сумел рассмотреть в этом буйстве форм и красок будущую мать своих детей. Эх, не сложилось. Высокие цели оказались для нее важнее тихого семейного очага. И важнее финансового благополучия, что особенно интересно.