Пока мы можем говорить

Младший Димка, он же Димон, смотрел на старшего, на Димыча. Димыч спал, положив голову на руку, уткнувшись носом в свернутый валиком красный свитер. Младшему было двадцать, старшему – сорок. Эту геометрически идеальную разницу в возрасте можно было многократно интерпретировать. Например: старший прожил две жизни младшего, у младшего есть шанс пережить на двадцать лет старшего. Старший младшему мог бы быть отцом. Но отцом он ему не был. Матерью – ну, возможно, иногда. Но главное, он был тем, кого Димон, арви, выбрал себе так, как арви, собственно, и выбирают – раз и навсегда.

Это случилось в баре на Симферопольском вокзале, куда Димон, возвращаясь из одиночной экспедиции, зашел в надежде выпить чаю, но не обнаружил свободных столиков. В маленьком задымленном помещении даже изображение на плазме различалось не очень, лица же и вовсе тонули в сизом сигаретном дыму. Димон разочарованно потоптался на пороге, решил, что, пожалуй, перебьется водичкой из ларька, а чай попьет уже в поезде, но тут увидел глаза. Взгляд был таким, будто бы человек наблюдал, как распинают Христа. Вот просто непосредственно в данный момент. Димону тогда было восемнадцать, опыта переживания чужой боли у него было негусто, а на Чуфут-Кале он, скорее, развлекался. В четвертом секторе на глубине шести-восьми столетий послойно залегали целые, в смысле, не рваные, не деструктурированные, а вполне даже сохранные ивентагены – следы, отпечатки произошедшего здесь события. Они выглядели как рентгеновские снимки со звуковой дорожкой. Димон видел их, но его служебный койне, сгенерированный им в порядке эксперимента на основе османского и орто-бахчисарайского диалектов был, конечно, непригоден для извлечения хотя бы одного ивентагена с такой глубины. Тогда он от нечего делать и в соответствии с любимой поговоркой Ирины «на безрыбье и кастрюля – соловей» разговорился с общительной караимской бабушкой. Бабушка рассказывала ему, как с помощью специального текста, который вместе и по очереди произносили четверо мужчин, находящихся на расстоянии десяти метров друг от друга и образующих правильный квадрат, решались всевозможные общинно-бытовые вопросы. Например, передвигались большие камни, прокапывались колодцы, расчищались дороги после весенних селевых потоков. Воспроизвести текст она не могла – это было мужское знание, и женщины на подобные мероприятия не допускались. Никого из мужчин привлечь к разговору не удалось, засим Димон бабушку отпустил, и она ушла куда-то в район четвертого сектора, шурша юбками, и оставила после себя стойкий пряный запах специй и сушеного барбариса. За эпизод с бабушкой Димон впоследствии получил от Георгия публичную выволочку и навсегда запомнил его слова: «Работайте с сущностями, с ивентагенами, с любыми конфигурациями полей, если силенок хватит, но оставьте в покое ушедших, не трогайте их. За исключением отдельных, особых случаев».

Димон сам не понял, зачем он сел напротив. Человек посмотрел на него и пожал плечами. Молча, кивком показал на початую бутылку с водкой. Димон покачал головой, и человек снова пожал плечами. В волосах у человека запуталось несколько сосновых иголок – будто он спал на земле. Димон протянул руку и одну за другой вынул иголки.

– Ты кто? – спросил человек и неожиданно мягко перехватил его руку в воздухе. От этого прикосновения у Димона вдруг пересохло во рту и сердце застучало где-то в горле.

– Сложный вопрос, – проговорил Димон через силу. – А ты кто?

– Сложный вопрос, – сказал человек и вдруг улыбнулся. – Уже, наверное, никто.

В то утро он стоял у операционного стола и до половины десятого у него были все основания утверждать, что он не кто иной, как доктор Назаренко Дмитрий Сергеевич, врач высшей категории, хирург отделения абдоминальной хирургии. В десять он в этом был уже не уверен, так как допустил непростительную, чисто механическую ошибку, в результате чего его пациент – крупный веселый дядька, ялтинский таксист, любимец всех медсестричек, матерщинник и балагур – скончался прямо в операционной от обильного кровотечения, остановить которое уже было невозможно.

Дмитрий Сергеевич не стал дожидаться разбора полетов, он даже не стал изводить себя размышлениями о том, будет ли жена таксиста, тихая затюканная женщина, подавать на него в суд, но в глубине души он бы, конечно, одобрил такое ее решение. В любом случае сам на себя подать в суд Дмитрий Сергеевич не мог. Он отнес заявление об уходе в приемную больничного начальства, а в половине первого в привокзальном баре заказал себе уже вторую бутылку водки. И тут к нему подсел этот мальчик.

– Не смотри на меня так, – попросил он мальчика наконец.

– А ты отпусти мою руку, – сказал мальчик, – у меня рука затекла уже. И пойдем отсюда.

И он пошел за мальчиком – почему-то.