Пока не пропоет петух

Что-то детское было в этой страсти Элены. Сигарета упала на пол. Наконец Стефано спрыгнул с кровати, потянув Элену за собой. Стоя, он попытался целовать ее поспокойнее, и она прильнула к нему всем своим прохладным телом. Затем отстранилась и начала одеваться.

— Не включай свет, — сказала она. — Ты не должен видеть меня такой.

Пока Элена, задыхаясь, натягивала чулки, Стефано, сидя на краю кровати, молчал. Ему было холодно, но одеваться было бесполезно.

— Зачем ты сделал это? — еще раз пробормотала она.

— Как…

— Я знаю, ты не хочешь быть обязанным мне, — прервала его Элена, она стояла, ее голос был приглушен рубашкой, которую она надевала через голову. — Ты не хочешь от меня ничего. Даже того, чтобы я была тебе мамой. Я тебя понимаю. Нельзя любить, когда не любишь. — Голос становился более ясным и уверенным. — Зажигай свет.

Голый и смущенный, Стефано смотрел на нее. Она немного раскраснелась, волосы растрепались, юбка завязана кое-как, на манер кухонного фартука. Наконец она все закончила и подняла на него свои спокойные, почти улыбающиеся глаза.

Стефано пробормотал: «Ты уходишь?».

Элена подошла к нему. У нее были томные, припухшие глаза, она была хороша.

Стефано сказал: «Убегаешь, а потом будешь плакать».

Элена сдержанно усмехнулась и искоса посмотрела на него: «Это ты не заплачь, бедняжка». — Стефано обвил ее руками, но она выскользнула: «Ложись в кровать».

Уже лежа, он ей сказал: «Мне кажется, когда я был ребенком…»

Но Элена не склонилась над ним и не накрыла его одеялом. Она только сказала: «Я как и раньше буду приходить и подметать. Если что-то понадобится, позови меня. Шкафчик я заберу…»

— Дура, — ответил Стефано.

Элена чуть улыбнулась, погасила свет и ушла.

В последние мгновения, при свете, голос Элены стал жестким, надрывным, как у того, кто защищается. Голый Стефано ничего не ответил. Ему хотелось бы услышать рыдания, но какая одетая женщина, закутанная до шеи, расплачется перед голым мужчиной? Это тело так поспешно оделось в темноте, что Стефано все еще хотелось его ласкать, смотреть на него, не лишиться его. Он задал себе вопрос, не были ли эти бешенные поцелуи, это объятие, когда они стояли около кровати, местью Элены: пробудить в нем желание, которое он никогда больше не сможет удовлетворить. Если это так, улыбнулся Стефано, то Элена просчиталась, не приняв во внимание его жажду одиночества. Потом, в темноте, он перестал улыбаться и сжал кулаки.

В своей прерванной полудреме Стефано думал совсем о другом, но не мог до конца уяснить, о чем именно. Ворочаясь в измятой постели, он боялся, что бессонница будет долгой: этот кошмар пострашнее прежних. Он терпеливо прижался щекой к подушке и увидел побледневшие стекла. Смягчившись, он прошептал: «Я оплакиваю тебя, мамочка», ему стало очень хорошо и он был счастлив, что один.

Тогда он схватился за эту мысль: одиночество можно выдержать, пока кто-то страдает, что рядом с ним никого нет, но настоящее одиночество это невыносимая камера. «Я оплакиваю тебя, мамочка» — достаточно повторить это, и ночь станет нежной.

Затем ворвался со своим диким посвистом ночной поезд, и хотя глаза Стефано были закрыты, поезд налетел на него, как ураган. Через мгновение исчез свет в окошках; когда вернулась тишина, Стефано спокойно смаковал томление старой, привычной тоски, которая как бы освещала его одиночество. На самом деле, его кровь бежала вместе с этим поездом, поднимаясь вдоль берега, с которого он давно спустился в наручниках.

Все окна одинаково тускло осветились. Теперь, когда он прогнал Элену, он мог умиляться ею. Он мог даже оплакивать ее, пока его расслабленная кровь не успокоится окончательно, что-то бормоча сквозь дрему, подумал он.

~~~

Чередование дождей и солнца заставило дорогу потерять свою неподвижность, и иногда было очень приятно утром, пристроившись на площади в уголке или у стенки, наблюдать, как проезжают нагруженные сухой травой или хворостом телеги с возчиками, крестьяне верхом на осликах, как трусят свиньи. Стефано вдыхал влажные, припахивающие молодым неперебродившим вином, дождями и погребами запахи, а за станцией лежало море. В этот час тень от вокзала приносила на площадь прохладу, жарко было только в солнечном пятне, которое падало из вставшего на дороге солнца витража, пересекая спокойные и подрагивающие рельсы. Платформа была как бы прыжком в пустоту. Стефано, как и начальник станции, жил в этой пустоте, туда-сюда прохаживаясь по краю вечных прощаний, в непрочном равновесии невидимых стен. Вдоль моря бежали к заброшенным и всегда одинаковым далям черные, как бы сожженные летним зноем, поезда.

Начальником станции был постаревший гигант, кудрявый и наглый, который ругался с носильщиками и, всегда стоя в центре беседующих, начинал неожиданно хохотать. Когда он в одиночестве пересекал площадь, то был задумчив, как одинокий бык. Именно от него Стефано узнал последнюю новость.