Пока ночь

Ян Герман размышлял над ценой лжи. Высокая, очень высокая. Он не понимал ситуации, не понимал фон Фаулниса. Это было нечто, существующее вне границ его собственного мира, из каких-то более мрачных глубин, чем мегасердце. Они разговаривали по-немецки, только у него складывалось впечатление, будто фон Фаулнис, помимо немецкого, пользуется неким тайным метаязыком, посредством которого между обычными словами передает Трудному сведения, которых тот никак не может понять. Эта Группа, die Gruppe... По каким-то совершенно непонятным причинам, это слово звучало чудовищно...

- Я прикажу расстрелять вас и вашу семью, герр Трудны, - ворвался смеющийся шепот штандартенфюрера в синусоидально вибрирующее молчание Яна Германа. - А вы думаете, почему это я так свободно с вами беседую? Почему не опасаюсь выдать нечто важное? Потому что вы - никто. Потому что вы - мясо. Потому что я могу раздавить вас как червяка... Неужто вы так дали себя обмануть? Боже мой, ведь вы и этот ваш предатель Янош - это одна куча дерьма. У меня достаточно власти, чтобы выслать вас в последний круг ада одним росчерком пера. Есть у меня такая власть. И вы это видите и знаете; а ведь вы же не дурак, герр Трудны. Ага, вот и наш завтрак. - Фон Фаулнис дал знак официантам. - И не надо корчить такую мину. Ну так как? Я жду.

12

Конь был простужен.

- Не приближайся ко мне, а то еще заразишься. Блин, ну как же осточертело...!

- А, если лечить, то проходит через неделю, если не лечить - то через семь дней.

- Тогда скажи мне, что я с этой простудой натворил, что она мучит меня уже десятый день, а?

- Просто ты заразился во второй раз.

- От кого?

- А ты что, отсюда ни ногой?

- А зачем? - Конь, засмотревшийся исподлобья на засыпанный снегом мир, громко высморкался; он жил на третьем этаже и из окна своего кабинета мог видеть приличный фрагмент пригородов. - Мороз и швабы. А здесь мне хорошо.

- В домоседа превратился.

- А ты, Янек, в кого? В предателя?

Комната была аккурат такой, какой ее Трудны и представлял перед визитом: тесная, захламленная, забитая бумажками, погруженная в хаосе разбросанных повсюду книг. Сам Конь тоже соответствовал фигуре, сложившейся в воображении Трудного: худой, сгорбившийся, с действительно лошадиной челюстью. Разве что немного полысел. Голос у него охрип, может от болезни, а может и от слишком большого числа опорожненных стаканов фруктово-дрожжевого дистиллята.

- Что, слыхал?

- Я редко выхожу, но кое-что слышу. О тебе говорят. И в этих разговорах ты вовсе даже и не Рейтан.

- А кто же?

- И даже не Валленрод.

- Знаешь что, отъебись-ка.

Трудны сидел на хромоногом стуле, втиснутом между не закрывающимся шкафом и пирамидой из четырех чемоданов различных размеров, поставленных так, что больший лежал на меньшем; он глядел на Коня, прохаживающегося за рабочим столом, изготовленным из чайного столика, и видел уже не своего сослуживца, а практически чуждого человека. Несмотря на совершенно небольшие изменения во внешнем виде. Несмотря на деланную беззаботность разговора. Он чувствовал себя здесь паршиво. Конь глядел на него как бы сверху, говорил как бы сверху - и трудно было сказать, испытывает ли он к Трудному симпатию, либо вообще ненавидит.

- Я сюда пришел, чтобы спросить совета.

- Совета? Совета! Это же по какому такому делу?

- Ты веришь в духов?

- К чему такие аллюзии?

- А ни к чему. Просто спрашиваю.

- Нет, не верю.

- Это хорошо. Я тоже не верю. Но я видел их и слышал.

- Ха.

Конь наконец-то прервал свои перипатетические упражнения и присел перед столом на поставленной вверх ногами корзине для мусора. Трудны отвел взгляд, опустил веки, заслонил лицо рукой. У него болела голова. Сегодня было двадцать шестое, два часа дня, серость под серым небом; через пару часов в его доме появится штандартенфюрер СС Петер фон Фаулнис. Ян Герман уже пережил весьма неприятную, очень печальную беседу с женой и ссору с практически всей объединившейся семейкой. В конце концов, ему как-то удалось выгнать всех на второй день праздников к Старовейским, только пришлось заплатить за это очень высокую цену.

- Вот скажи мне, Конь, что это такое, - сказал он, не отнимая руки от лица, и рассказал обо всем, не упоминая, единственно, про фон Фаулниса.

Конь молчал, молчал, молчал, затем начал хихикать.

- Мужик, но ведь это же нокаут! Меня будто газовой трубой по кумполу кто трахнул. Всего ожидал, но такого... - он покачал головой.

- А я, думаешь, как... был приготовлен? Меня чуть кондрашка не хватила, когда я увидал это мегасердце.

- Так ты это все серьезно...?

- Конь!

- Ну ладно, ладно. Только погоди, а от меня ты чего, собственно, хочешь? Я духами не занимаюсь.

- То-то и оно. Просто объясни. Ты же материалист.