Пока ночь

— Пора, пора, — буркнул он. — Все так, надо собираться. — Он поднялся. — Надеюсь, что у вас претензий ко мне нет. Во всяком случае, я был с паном откровенен. Уезжайте отсюда, не ищите на задницу приключений. Не знаю, но после того, что увидел… Нужно и вправду быть идиотом, чтобы так рисковать. Вы уж простите, я не хочу говорить хорошие слова…

— Понимаю, понимаю. — Они вышли в прихожую и одновременно глянули на стенку за лестницей: стояла. — И даже хочу это сделать: именно ночью. Потому что днем, днем начинаю все высчитывать. Это тоже, видимо, из-за войны: человек привыкает жить в страхе, к неизбежному, повседневному риску. — Они надели пальто, Трудны надел на голову шляпу, ксендз натянул свой головной убор. — Пару лет назад я бы не обращал внимания ни на что и мотал бы отсюда, куда Макар телят не гонял. Но сейчас… то ли облава на улице, то ли пьяный солдат, то ли дух в доме, какая разница…

— Ну-у, не знаю. Для меня большая.

Улыбаясь, они вышли к автомобилю, который уже присыпало снегом. Трудны несколькими движениями перчатки очистил переднее стекло. Они уселись, и Ян Герман тронул с Пенкной так же резко, как и из под дома ксендза.

На сей раз во время поездки они обменялись парой замечаний относительно политической и экономической ситуации, сравнили свои версии последних событий на фронтах и солидарно поругали немцев. Выйдя из машины, отец Францишек подал Трудному руку, которую тот крепко пожал. Он не гасил двигателя, не произносил никаких прощальных слов: просто развернулся и уехал.

Проворачивая ключ в замке своего дома, ксендз с изумлением понял, что визит в доме с привидениями поправил ему настроение; что он практически счастлив. Эта исчезающая стенка, проглоченные полом кропило и тарелка — все эти невозможные переживания родом из готических романов каким-то удивительным образом стали для него освежающими и трезвящими, а уж после смертной, темно-серой монотонности страха и угнетенности, в которые превратились последние дни — почти что спасительными для погружавшейся в ледовую тень души отца Францишека.

Он вошел в столовую и сразу же увидал этих двоих. Они были на ногах. Тот что слева, повыше, молодой и уже совершенно седой, сжимал в костистых пальцах большой, черный пистолет. Тот что справа, постарше, довольно-таки грузный, держал в руке листок клетчатой бумаги, с которого он сразу же начал читать приговор, очень быстро, глотая концовки слов и делая ударения не там, где следует. Когда он закончил, седой поднял пистолет. Он глядел ксендзу прямо в глаза.

— Все так, — сказал Францишек Рембалло.

9

Ночь. Все, что он говорил о ней ксендзу — это правда. Ночь опасна. И дело тут не сколько в страхе, сколько в детской вере — ночью гораздо легче поверить в чудеса, магию, чудища и духи. Засыпая, Трудны с закрытыми глазами прокручивал картины исчезающей стены. Теперь-то он уже был совершенно уверен во вмешательстве адских сил; мрачная тишина затопленного в темной материи ночи дома душила его мысли и принуждала принять без какого-либо согласия существование всего того, что днем не существовало: духи есть, есть, есть. Невозможно отрицать собственный страх, и уж наверняка — не после полуночи долгих зимних суток.

Зачем он вообще привел сюда священника? Сейчас можно было признаться самому себе. Ну конечно, только лишь затем, чтобы тот провел свои латинские ритуалы и доказал ему самому безосновательность мучавших его страхов; даже затем, чтобы высмеять его. Какие такие привидения, что еще за духи, никаких привидений не существует, нету их, вы же интеллигентный человек, неужто я должен объяснять вам очевидное; Церковь борется с суевериями, так что не будьте смешны. Это бы Трудного отрезвило. Тем временем, ничего подобного. Дом его перехитрил. У дома случился эпилептический припадок от пары капель освященной воды.

Отвезя ксендза к нему домой, Трудны взял остатки этой воды начал густо кропить ею прихожую и собственный кабинет; только ничего не произошло — дом никак не реагировал. Трудны подумал: наверное потому, что я сам не священник. Иногда он сам самому дивился, что рассуждает подобным образом. Ведь это же детство! Тем временем стало темно, и к нему вернулась магия детских страхов. По ночам вампиры шастают под окнами.

Так он и метался между самоиздевками и страхами, пока не заснул. И приснилось Трудному, будто он попал в фильм Мурнау «Носферату». Ранним-ранним утром он крался среди черно-белых декораций, а невидимый тапер наигрывал на расстроенном пианино громы и лавины с далеких гор Трансильвании: Крови! Крови!

Но тут его левую голень пронзила судорога, и Трудны проснулся. Повернувшись к нему спиной, Виолетта что-то бормотала сквозь сон. Ян Герман массировал ногу и пялился, еще совершенно сонный, в серый, крупнозернистый мрак.