Пока смерть не разлучит...

Моррис криво усмехнулся, Шорт тоже всё понял. Граф Прованский, один из богатейших людей во Франции, вдруг испытывает срочную нужду в деньгах и занимает два миллиона, причем посылает к банкиру не казначея, не интенданта, даже не управляющего одного из своих поместий, а бывшего военного, бедного, как церковная мышь, которого он к тому же не видел уже лет десять! У любого здравомыслящего человека сразу появились бы вопросы к Месье, но господа из Парижской коммуны не заметили никаких противоречий, они только надулись от гордости, как индюки: принц крови сам, без зова, приехал к ним объясняться и оправдываться! Они — настоящая власть! Несомненно, эту блестящую идею подсказал Месье именно Мирабо — он-то хорошо постиг людскую природу и знает, с кем имеет дело. Причём Мирабо на дух не переносит Лафайета, называет его "недовеликим человеком" и "Дурием Цезарем", завидуя его популярности, хотя они и принадлежат к одному клубу — Обществу друзей Конституции, который теперь собирается в монастыре якобинцев. Несомненно, здесь какая-то интрига; Фавра хотят сделать пешкой в чужой игре.

Интриги, интриги… Французы не могут без них прожить. Моррис, которого удерживали во Франции дела (в том числе и сердечные), знал это не хуже других. А вот Лафайет не силен в интригах и страшится пасть их жертвой. Вот что его волнует сейчас: его используют, а потом выставят на посмешище — "вываляют в муке", как здесь говорят. Моррис пообещал ему аккуратно расспросить Аделаиду де Флао, в салоне которой он был частым гостем, — не кроется ли за всем этим какой-нибудь заговор? Она любовница Талейрана; если затевается что-то дурно пахнущее, он должен знать. Шорт, в свою очередь, сказал, что поговорит с Розалией (вот и предлог нанести визит герцогине де Ларошфуко). Жильбер их искренне поблагодарил, прося соблюдать предельную осторожность.

* * *

Морель сглотнул. Что им еще нужно? Он уже рассказал и про разговоры с лейтенантом Маркье, и про вербовку солдат для Голландии, и про заём в два миллиона, вспомнил даже про поход женщин на Версаль, когда Фавра просил у министра двора лошадей, чтобы разогнать толпу. По лицам судей было видно, что эти рассказы их не впечатлили, а это значит, что премии в тысячу луидоров ему не видать. Ну что ж, тогда слушайте.

— На эти деньги, — продолжил он, — маркиз де Фавра собирался нанять и вооружить… с моей помощью… двести тысяч человек, которые выступили бы по его сигналу от Страсбурга до Перонна, от Монтаржи до границы с Брабантом, чтобы, когда во Франции с революцией будет покончено, подавить ее и там.

— Что должно было послужить сигналом к этому выступлению? — спросил прокурор.

— Убийство генерала Лафайета.

По залу пробежал шепот. Морель старался смотреть прямо перед собой, чтобы случайно не встретиться взглядом с обвиняемым.

— Кто должен был совершить это убийство?

У Мореля вспотели ладони. Он вытер их о полы сюртука и снова сглотнул.

— Я, — сказал он. И с удовлетворением почувствовал: вот теперь их проняло. — Я сам вызвался нанести этот удар, опасаясь, что выберут кого-то другого. В вечер, назначенный для похищения короля, четыре человека на хороших лошадях должны были поджидать в условленном месте карету генерала Лафайета. Когда она появится, два всадника должны были выехать шагом ей навстречу, сделать знак вознице, чтобы остановился, и сказать, что у них важное сообщение для генерала. Как только он выглянет в окошко, я должен был выстрелить в него в упор.

Шепот превратился в гвалт; председатель застучал своим молотком, требуя тишины. Прокурор сказал, что у него больше нет вопросов к свидетелю.

Фавра был бледен, когда его вызвали отвечать; в зале раздались свист и улюлюканье, прекращенные громким стуком молотка. Внезапно наступила тишина.

— Вся моя жизнь и честь дворянина — достаточное опровержение этой гнусной клевете. — Голос маркиза звенел, точно натянутая струна. — Я предан королю душой и телом и готов отдать за него жизнь, но чувства роялиста, которому тяжко видеть своего государя пленником в собственном дворце, не имеют ничего общего с планами разбойника с большой дороги, которые приписал мне патентованный шпион, живущий ложью и обманом. Мне больше нечего вам сказать; мне будет жаль судей, если они поверят словам мерзавца и на их основании приговорят честного человека.

Фавра вернулся на свое место, не дожидаясь разрешения.