Пока смерть не разлучит...

В Плесси остались только заключенные, ожидавшие суда. Место отпущенных "подозрительных" заняли новые. За обеденным столом слева от Адриенны сидел учитель из пансиона в Суассоне, восхищавшийся своим даровитым учеником — недавно казненным Сен-Жюстом, а справа — бывший обвинитель ревтрибунала в Оранже. В первый день вандемьера из Пантеона вынесли останки Мирабо и заменили прахом Марата; эту новость бурно обсуждали на каждом этаже.

К Адриенне теперь допускали посетителей. Первой стала, конечно же, храбрая и верная мадам Боше. Чем ей только ни угрожали, но она всё равно приходила каждую неделю в Плесси справляться о бывшей хозяйке, чтобы сообщить в Овернь ее детям, что мать жива. Гражданка Лафайет целовала руки своей бывшей горничной, смущенной таким проявлением чувств. А однажды все в Плесси прильнули к окнам, чтобы посмотреть на элегантную открытую коляску, из которой вышла величественная женщина в темнорозовом атласном платье и шляпе невероятного фасона поверх черных буклей до плеч, — жена нового американского посла Джеймса Монро. Она пожелала видеть супругу героя и заключила ее в свои объятия. Адриенне было неловко за свои стоптанные башмаки и латаную одежду, но, возможно, Элизабет и добивалась этого контраста, чтобы показать всем: истинную добродетель узнаешь и в рубище. И всё же супругам Монро не удалось добиться ее освобождения — только перевода в частное заведение на улице Нотр-Дам-де-Шан в Сен-Жерменском предместье, с двором и садом.

Официально это был санаторий для больных и выздоравливающих обоего пола, однако "отдыхали" там по большей части состоятельные "подозрительные", прикидывавшиеся больными, чтобы не оказаться по соседству — в Люксембургской тюрьме. Был там и Пьер Вижье — хозяин плавучих бань у стен Тюильри. Теперь соседками Адриенны стали мадам де Турзель, бывшая гувернантка королевских детей, и ее дочери, а также пятилетняя Александрина — дочь польской княгини Любомирской, казненной на гильотине. За содержание Адриенны платили американцы.

* * *

Лошадь не остановилась и не вернулась. Наверное, ее купили где-нибудь неподалеку, не у барышника, а у хозяина, и она потрусила домой на конюшню, в свое привычное стойло, не проявив ни капли сочувствия к неловкому наезднику. Лафайет прошел немного вперед по дороге, хромая и с трудом переводя дыхание. Что теперь делать?

Ему не надо было соглашаться на эту безумную затею. Он поступил глупо, как мальчишка, подвергнув опасности двух благородных молодых людей, действовавших из лучших побуждении. Внезапный проблеск свободы ослепил его, лишив здравого смысла; фамилия Хьюджер пробудила воспоминания, закружившие его в своем вихре. "Vive la France!"[23] — с этими словами майор Хьюджер открыл двери своего дома шестнадцати французским офицерам, прибывшим в Южную Каролину, чтобы сражаться за независимость США. Он стал первым американцем, приветствовавшим Лафайета в своей стране. И вот теперь его сын Фрэнсис Хьюджер, учившийся в Австрии на врача, рискнул своей свободой, чтобы вместе с доктором Больманом вытащить Лафайета из тюрьмы. Они похитили его во время прогулки в маленьком садике, куда пленника выпускали раз в день — чтобы дожил до суда, когда во Франции восстановят монархию. Но увы, Лафайет уже не тот энергичный юноша, способный сутками не вылезать из седла, делая длинные переходы в тяжелом климате Виргинии. Он стал слаб и неповоротлив: вовремя не увернулся от ветки и упал с лошади. Измарался в грязи, да еще и ссадина на щеке — так он точно привлечет к себе ненужное внимание.

Но не ночевать же в стогу! Уже ноябрь, ночью бывают заморозки, а он прямо сейчас чувствует озноб. Надо возвращаться в Штернберг.

Конечно, все смотрят на него. Куда идти? Немецкого он не знает; ему специально не давали никаких книг, чтобы он не мог выучить язык. Ну ничего, надо как-нибудь добраться до постоялого двора, а там он худо-бедно объяснится: ему дали немного денег. Кажется, это — дорога на Силезию, по ней его везли в карете. Тогда листья на деревьях только-только развернулись, а теперь уже опадают, но вон ту рощицу на пригорке он узнал…

— Halt!

Лафайет безропотно остановился и поднял руки, показывая, что у него нет оружия.

…Уже темно, в большом каменном зале холодно, а у него, кажется, начинается жар. Хьюджер арестован! Зачем, зачем он согласился? Теперь поломанная судьба этого юноши ляжет тяжким бременем на совесть Лафайета, отплатившего его отцу черной неблагодарностью. Но хотя бы Больман на свободе; возможно, он что-нибудь придумает — сообщит американскому консулу, например… Дверь открылась, вошел офицер и предложил проследовать в соседнее помещение.

— Зачем? — спросил Лафайет. Он чувствовал страшную слабость во всём теле; сама мысль о том, чтобы встать и куда-то идти, вызывала у него головокружение.

— Вас закуют в кандалы.

Этот ответ прозвучал, как пощечина. Лафайет выпрямился на стуле и посмотрел офицеру прямо в глаза.