Пока смерть не заберет меня

— Тебе лучше? — защебетала Аврора. — Милый мой, родной, я так испугалась! — и она бросилась меня обнимать, а я даже не отстранил ее, пораженный, как громом, вырвавшимся у нее словом «родной» — было в нем что-то очень трогательное, буквально до слез. Никто и никогда так не называл меня, да и родных людей-то у меня почти не было… Крепко-крепко прижал я ее к себе и уткнулся лицом в ее теплую макушку. Аврора удивленно пискнула: "Ты чего это?", но я не отвечал, чувствуя: стоит мне заговорить, и неудержимо польются слезы, поскольку истерика была уже на подходе. Вспоминается мне, что это была очень трогательная сцена, в духе чувствительных викторианских романов… В тот момент Аврора представилась мне единственным спасением от всех бед — той соломинкой, за которую хватается несчастный пловец, которого разыгравшаяся буря грозит унести в море… Именно она, а не Кристиан, не Агни и даже не Мэвис — никто из них не мог удержать меня. Только Аврора могла. И я понял, что до конца жизни никуда от нее не денусь.

* * *

Агни маялась. Весьма благородно было сказать Илэру: "Мне ничего от тебя не нужно; будь с Авророй, если хочешь". Но благородный порыв, который Илэр принял как нечто само собой разумеющееся, прошел, а жить как-то надо было. Жить, зная, что счастливица Аврора в эту самую минуту крутится себе вокруг Илэра, может быть, держит его за руку, а может быть, даже целует его… Говоря короче, Агни ревновала. Раньше она и не предполагала, что ревность — такой страшный зверь. Раньше с этим зверем ей сталкиваться просто не приходилось. Даже Рона, своего мужа, она никогда не ревновала, как ни странно. Ей и в голову это не приходило. Само собой подразумевалось, что он — ее мужчина, ее муж. То есть принадлежит ей так же, как она принадлежит ему. Он все время был под рукой, как нужная в хозяйстве вещь. И даже когда Агни узнала об его изменах, она не почувствовала ревности, только злость и гадливость.

Другое дело — Илэр. С ним Агни встречала довольно часто, почти ежедневно; они гуляли, разговаривали, любили друг друга. Но всего этого было мало, недостаточно. Они не принадлежали друг другу, они даже не были вместе, а Агни хотелось, чтобы были. Все время хотелось его касаться, — так хочется взять в руки и потрогать изящную старинную куклу; да он, временами замирая в задумчивости, и казался искусно выполненной фарфоровой куклой. Агни смотрела в его бледное, тонко обрисованное, словно акварельное, лицо, и сердце ее так и заходилось; хотелось схватить его, обнять и никогда от себя не отпускать. Только он этого не позволил бы. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, от него всегда едва ощутимо веяло холодком. Вероятно, он и сам не сознавал этого. Ощущение от общения с ним было чем-то сродни ощущению от общения с отцом: тот всегда был ласков, добр и внимателен, но часто казалось, что от всех прочих людей его отделяет прозрачная стенка, такая тонкая, что ее не заметишь, пока не коснешься — и тогда тебя окатит холодом. То же и Илэр. Он улыбался Агни и смотрел ей в глаза, и касался ее тела — но он был за стенкой. Хуже всего, что и Аврора была за этой же стенкой, рядом с ним. Она была — с ним!

Агни знала, что нужно сделать, чтобы перейти эту призрачную границу и оказаться по ту сторону. И Илэр знал, но делал вид, будто не знает и вообще ничего не замечает. Агни же была более чем уверена, что если сказать ему: "Сделай меня такой же, как ты!", Илэр сначала ответит категорическим отказом, но если продолжать настаивать, то, быть может, он и согласится. Ведь согласился же он брать у нее кровь! Каждое утро, просыпаясь, Агни думала: "Попрошу его сегодня", — но, при встрече, заглядывая ему в глаза, откладывала этот разговор. Потому что знала она и другое: если Илэр и согласится, то никогда не простит себе этого, и всю жизнь будет мучить себя упреками. А добавлять к его бесконечным переживаниям и самокопаниям еще и чувство вины Агни не хотела. Но и биться ежедневно о тончайшую, но нерушимую прозрачную стену было слишком больно. Агни не знала, что ей делать.