Пока стоИт

Милиция прибыла, всех как должно опросила, хоть и было очень заметно, что ей этим заниматься скучно, собрала подписи, телефоны, свинтила бесчувственного нарушителя, пошарила по его карманам из обычного человеческого любопытства и повезла его с собой карать по всей строгости.

Скорая приехала тоже. Посмотрели, поцокали, погрузили и забрали.

Сначала Николая Павловича пугали тем, что шансов мало, но когда он занес главврачу двадцать тысяч — половину своей зарплаты — Лешка стал цепляться за жизнь. Но ходить у пацана больше не получится, даже продай ради этого его отец их двушку, честно сказал главврач. Так что копите на каталку.

Николай Павлович не поверил, да и никто бы не поверил на его месте.

Жена погибла, родители умирают, как поверить в то, что сын — единственный, любимый, который должен был за всех них жить — вдруг стал инвалидом, что вместо жизни получит пожизненное в зассанной двушке?

Николай Павлович был покорный советский человек, и судьба ему за это выкручивала руки как хотела. Обоих дедов его государство забрало и убило, в утешение соврав бабкам про десять лет без права переписки.

Поэтому родители Николая Павловича росли боязненными, всегда очень не хотели оказаться в чем-то замешанными, и четко знали, что гражданин против государства — вошь. Любить эту чудовищную костедробилку они не могли, но и признаться себе в этом не могли тоже. И если Коля что-то от них и унаследовал, кроме двушки — это тихое преклонение перед безграничной силой громадного и могучего аппарата, перед всеми его шестернями и конвейерами, перед каждым его стальным хватким манипулятором и каждой его заводной говорящей головой — и исполкомовской, и милицейской, и парткомовской, и управдомовской, и президентской в телевизоре под Новый год.

И когда назавтра после случившегося Николай Павлович взял трубку, чтобы позвонить в отделение, куда отвезли беспамятного нарушителя, ему было страшно. Страшно было просить у государства хоть что-то, страшно вообще обращать на себя его внимание, вылезать из щели в кухонном полу и глядеть на него снизу в бесконечный верх.

Но он заставил себя. Набрал и вежливо попросил начальника. Объяснил, что у него случилась за беда, осторожно осведомился, когда будут звонить, нужно ли его участие в возбуждении дела, и даже — как чувствует себя задержанный.

По телефону ему сообщили, что дела никакого не будет, что вина задержанного гражданина не установлена, и что поэтому он отпущен из отделения, что нетрезв он не был, что свидетели своими показаниями могут подтереться, что Николай Павлович должен быть счастлив, что его сын вообще жив, а под конец договорились даже и до того, чтобы он шел на хер и не усугублял ситуацию на свою задницу. Понятно?!

* * *

Он возвышался над толпою — бронзовый и в то же время железный, попирая всеми своими тоннами безропотную русскую землю. Правая рука его была спрятана в карман — и поди проверь, скипетр там или маузер. Он был вдесятеро выше любого из корячащихся у его ног холопов, но с высоты его роста было видно: бурлящей толпе нет ни конца, ни края.

Он мог бы сойти на землю и растоптать их — но делать это было ни к чему. Он был неуязвим для них, насекомых, неуязвим и недоступен. Человеческое море прибывало, но волны могли надеяться лишь на то, чтобы облизать его сапоги.

За спиной его непоколебимо зиждилась Цитадель — его alma mater, источник его силы. И Национальный лидер знал: покуда стоит это великое здание, этот краеугольный камень российской государственности, будет стоять и он. А уж оно-то пребудет вечно. И в этом-то ларце, да в волшебном яйце…

И пусть беснуется толпа — ей не подпрыгнуть выше его подошв. Он будет стоять тут до скончания веков, памятником самому себе, бессмертному и бессменному.

Но тут через глупый гомон толпы ему послышался шорох. Еле заметный, но заметный все же, он не мог ускользнуть от его ушей. Сзади, из-за спины…

Он напряг свои бронзовые мускулы и обернулся с натужным скрежетом, и толпа дураков прыснула в ужасе во все стороны.

Через здание — через Главное здание! — молнией прошла трещина, и из разлома сухой кровью струился красный песок, кирпичная труха. Трещина ушла вверх, разветвилась…

Он перевел тяжелый взгляд высверленных глазниц вниз, ища причину… Грязное море омывало и подножие Цитадели, точило его, разъедало… И вдруг земля охнула и просела, а он пошатнулся и стал заваливаться набок. Невероятным усилием он удержался, устоял, выхватив из кармана правую руку — пустую.

— Там ничего нет! — завопили снизу. — У него ничего нет!

Ничего… Он их и голыми руками сейчас… Сейчас… Да этих клопов и бить не придется. Припугнуть их — сами разбегутся. Вспомнить бы только, как с ними говорить…

— Кыш! — он махнул огромной железной десницей. — Кыш!

И тут за спиной что-то устало вздохнуло и…

Рухнуло.

— Нет! Нет!!! — трубно, гудя всем бронзовым своим нутром, воскликнул он.

— Пристегнитесь, пожалуйста, — попросила его бледная от неловкости стюардесса. — На посадку заходим.

— Да… Простите, — Национальный лидер сглотнул, промаргиваясь. — Глупый вопрос… Как оно там?.. Ну, стоит? А то приснится всякое…