Пока тебя не было

Другой рукой он крутит прядь волос. Майкл Фрэнсис, как всегда, замечает, как его в равной мере ранит и трогает сходство сына с женой. Тот же высокий лоб, молочная кожа, веснушки, метелью покрывающие нос. Хьюи всегда был созданием своей матери. Все эти рассуждения про сыновей, верных отцам, про незримые мужские узы – с этим мальчиком такого никогда не было. Хьюи вышел из утробы защитником Клэр, ее союзником и подручным. Едва научившись ходить, он садился у ее ног, как собака. Ходил за ней по дому, выставив ухо, чутко улавливал, где она, о чем говорит, что у нее за настроение. Стоило отцу заикнуться, что он не может найти чистую рубашку или куда-то задевали шампунь, Хьюи набрасывался на него, молотя кулачками: в такую ярость его приводила даже тень критики в адрес матери. Майкл Фрэнсис все надеялся, что с возрастом это может измениться. Но, кажется, предвзятость Хьюи и не думает сходить на нет, хотя ему уже почти девять.

– Где Вита? – спрашивает Майкл.

Хьюи вытаскивает палец изо рта достаточно надолго, чтобы произнести:

– В лягушатнике.

Прежде чем задать следующий вопрос, приходится облизнуть губы.

– А мама где?

На этот раз Хьюи отрывает взгляд от экрана и смотрит на отца.

– На чердаке, – отвечает он.

Очень разборчиво, очень четко.

Отец и сын пару мгновений смотрят друг на друга. Интересно, Хьюи догадывается, что этого Майкл Фрэнсис и страшился с тех пор, как вышел с работы, с тех пор, как протолкался в битком набитый, плавящийся от жары вагон метро, с тех пор, как проделал путь по горящему городу? Хьюи знает, что он вопреки всему надеялся, что может вернуться и застать жену на кухне и она будет кормить детей чем-нибудь ароматным и питательным, а они, чисто одетые, будут сидеть за столом? Насколько Хьюи понимает, что происходит в последнее время?

– На чердаке? – повторяет Майкл.

– На чердаке, – подтверждает Хьюи. – Она сказала, ей много всего нужно сделать и что ее нельзя отвлекать, если только речь не о жизни и смерти.

– Понял.

Он идет на кухню. В духовке пусто, стол загроможден всякой всячиной: баночка чего-то, похожего на обрывки газеты в засохшем клее, несколько кисточек, которые, кажется, прилипли к столу, ополовиненная упаковка печенья, вскрытая рывком и разодранная, ножка куклы, тряпка, пропитанная, скорее всего, кофе. Мойка завалена тарелками, чашками, детскими кружками, из нее торчит еще одна кукольная ножка. Сквозь открытую заднюю дверь он видит, что дочь сидит в пустом надувном бассейне, в одном кулачке у нее лейка, в другом кукла без ног.

Он может сделать одно из двух. Выйти, взять Виту на руки, спросить про школу, заманить внутрь, может, поесть с ней чего-то из морозилки. Если, конечно, в морозилке что-то есть. Или можно подняться на чердак и найти жену.

Он колеблется минуту, глядя на дочь. Тянется за печеньем, пихает одну штучку в рот, потом второе, потом третье и только потом понимает, что ему не нравится их песочная сладость. Быстро глотает, обдирая горло. Потом разворачивается и поднимается по лестнице.

На площадке путь преграждает алюминиевая откидная лестница, ведущая на чердак. Он сам ее поставил, когда они только сюда переехали, после того, как родился Хьюи. Он не то чтобы мастер на все руки, но купил лестницу, потому что в детстве всегда хотел, чтобы у него была комната для игр на чердаке. Место под стропилами, куда можно сбежать, темное, пахнущее мышами и некрашеным деревом; он представляет, какой далекой и безобидной кажется оттуда какофония его семейства; он мог бы поднять за собой лестницу, закрыв вход. Он хотел, чтобы так было у его сына, чтобы было убежище. Он не ожидал, что чердак захватит, – потому что именно так он теперь это воспринимает, как военное действие, как реквизирование, – не кто иной, как его жена. Нет, чердак теперь совсем не такой, как он себе воображал. Вместо игрушечной железной дороги там стоит заваленный бумагами письменный стол, вместо берлоги из, допустим, подушек и старых простыней – книжные полки. С балок не свисают модели самолетов, нет коллекций – ни бабочек, ни раковин, ни листьев, ничего такого, что собирают дети, только книги в бумажных обложках, блокноты и наполовину заполненные папки.

Он берется за перекладину лестницы. Его жена там, прямо над головой: если сосредоточиться, можно почти услышать ее дыхание. Он так близок к тому, чтобы дотянуться до нее, но что-то заставляет его остановиться на площадке, обхватив пальцами алюминий, уткнувшись лицом в костяшки.