Пока ты пытался стать богом… Мучительный путь нарцисса

– Чем я любила заниматься? Пыталась спасать маму от вечно пьяного папаши. Конечно, нельзя сказать, чтобы я «любила» этим заниматься, просто приходилось.

– Кстати, мамуля, ведь дедушка, твой отец, был, кажется, художником.

– Алкоголиком он был закоренелым, а не художником.

– Но до того, как стать алкоголиком, он же рисовал, ты сама рассказывала. И если б тогда состоялась его выставка, он, может, и не запил бы. В тебе же наверняка бродят его художественные гены. Ты не хотела бы заняться живописью? Ты тоже могла бы начать ходить к Герману Харитоновичу.

– Я надеюсь, что во мне нет ничего от моего отца. Даже искать в себе его черты не желаю. Я до сих пор не могу простить ему маминой болезни и смерти. А если в ком и живет художник, так это в тебе, дочка. Мне так жалко, что ты перестала заниматься живописью. У тебя так прекрасно получалось.

– Мы сейчас не обо мне, мам, а о тебе.

– Обо мне не надо, мне без Ромы и без вас ничего не интересно.

За этот вечер наши с Лизой попытки еще не раз одна за другой разбивались вдребезги о железобетонные двери тщательно оберегаемой Валюшкой крепости под названием «прошлое». Она уже не держалась за него, как альпинист за вбитый в неприступную скалу крюк, но защищала от посторонних посягательств, как скупой рыцарь свои сундуки.

Нам с Лизой, в свою очередь, было трудно представить: как можно окончательно утешиться тем, что когда-то было, и больше ничего не хотеть, никуда не стремиться? В голове молодой императрицы жизнь только раскрывала свои карты, предоставляя в ее владение самые невероятные, практически бескрайние возможности. И даже мне – Валюшкиной ровеснице – верилось, что жизнь, как в калейдоскопе, еще не раз может повернуться, непредсказуемо сложившись в причудливый узор.

Ромка вернулся из Лисьих нор печальным и слегка как будто постаревшим, но напряжение сжатой пружины ушло, и рядом с ним уже не возникало ощущение скрытой опасности, которое бывает, наверное, у людей, живущих рядом с просыпающимся вулканом. Теперь от него исходило печальное спокойствие, от которого можно было как будто бы даже напитаться чем-то очень горьким, но целительным.

Лето раскручивало грандиозный маховик, то заваливая раскаленную Москву пухом и пылью, то заливая щедрыми ливнями. Жаркий отпускной сезон принес Валюшке очередную волну удушающего одиночества: Лиза уехала в Италию, Катюшка, редко ранее о чем-то просившая, проявила невероятную активность и сама на поезде уехала к деду. Ромка в отсутствие дочерей в Бутово не появлялся: боялся оставаться с женой наедине, после развода теперь всегда избегал ее хоть и ласкового, но прямого взгляда. До тошноты наполненный виной, он всячески избегал любой возможности почувствовать ее снова, не выносил саднящего ощущения нежелания возвращаться к этой женщине и навязчивого чувства родства, близости и даже любви, переполнявшего его каждый раз, когда он переступал порог этой квартиры.

И если прошлым летом свое вынужденное одиночество Валюшка переносила со все возрастающей тревогой, приведшей впоследствии к столь драматической развязке, то это одинокое лето встречала со спокойным недоумением. Впервые за много лет она была предоставлена сама себе. Впервые ей некуда было бежать от времени, которое может быть посвящено только ей самой. После нескольких дней тягучего ожидания неизвестно чего: то ли визита любимого экс-супруга, то ли новостей от девчонок, Валюшка вдруг собралась и выехала в центр Москвы, чего с ней не случалось уже очень-очень давно. И, возможно, в первый раз со студенческих времен она выбралась туда, не имея совершенно никакой цели.

Москва поразила ее. Тот студенческий и по сути своей советский город как-то незаметно, но качественно переменился. Выросли откуда ни возьмись новые здания, некоторые особнячки реставрировались и выглядели почти «съедобно», как свежеиспеченные пирожки, выставленные на продажу на гигантской московской ярмарке.

Глаз радовался, а сердце начинало щемить от какой-то непонятной грусти. Валюшку несказанно удивляло такое количество кафе и ресторанов: во времена их молодости, кроме как в студенческой столовке, перекусить было совершенно негде, а уж в рестораны такой бедной студентке, каковой она была, ход был и подавно закрыт.