Покаяние

Играя с волнами судьбы пусть дует ветер в паруса,
И берегом своей мечты
Мы поплывём на край земли…
И кто мне скажет, где мой дом?
Он на этом берегу или на том?

За Тополёвой пристанью лесистый остров разделил Обь надвое. Главное русло уходило влево, в сторону села Александровского.

Правый рукав, именуемый на карте протокой Верхний Утаз, уводил вправо, что являлось более коротким путём до Стрежевого — города газовиков и нефтяников.

18.00. Делаю пометку в походном дневнике: «Стрелки часов перевёл на тюменское время. Иду Верхним Утазом. Лодки стали вялыми, надо подкачать. Ветер переменился, я убрал парус. Накрапывает дождь. Село Александровское осталось где–то слева. Пора подыскать место для причаливания на стоянку. Ветер крепчает».

Небо обложили тучи. Громовые удары раздавались громче и ближе. Пошёл дождь, застучал крупными каплями по лодкам, по одежде. уВетер и дождь не ослабевали, но пристать к берегу не представлялось возможным: деревья, подмытые течением, вповалку нагромоздились в воде, преграждая подход осклизлыми стволами, корневищами, ветвями и острыми сучьями. Носовая часть правой лодки совсем ослабла без воздуха, грозя затоплением. Продолжать плавание опасно. Невозможно всё время бежать. Надо остановиться, осмотреться, а всё ли так?

Уже в сумерках высмотрел в буреломе зелёный мысок — подходящее место для подхода плота.

Торопясь поскорее ступить на сушу, я спрыгнул с катамарана и тотчас по грудь ушёл в воду: макушки высокой и густой осоки я принял за твердь берега. Ругая себя за оплошность, я уцепился за доски плота, пытаясь вскарабкаться на палубу. Вдруг в густом ельнике затрещало, раздался страшный рёв. Охваченный паническим ужасом, я едва не опрокинул в воду рюкзаки, залезая на плот. Зацепившись вёслами, никак не мог отгрести от предательского мыска. А рёв и треск, приближаясь, становились всё яростнее. Чёрное пятно мельтешило среди лесоповала, в котором я ничего не мог рассмотреть. Наконец, мне удалось выбраться из лабиринта упавших деревьев на чистую воду протоки. Течение реки подхватило плот, вынесло на середину. Озлобленный рёв не прекращался. Я схватил котелок и, боясь преследования, принялся стучать по нему топориком.

Ещё долго бесновался скрытый таёжными дебрями зверь. Отдалённый расстоянием, рёв становился всё глуше, тише и скоро затих совсем.

Придя в себя, я сразу вспомнил о дожде, о промокшей одежде с прилипшими к ней хвойными иглами. О тёплом ночлеге нечего было и думать. На полуспущенных лодках я не рискнул плыть в темноте, привязался к толстому топляку и, кое–как переодевшись в сухие одежды, закутался в плащ и стал дожидаться утра. Звериный рёв в полутёмном лесу, неожиданное купание и звенящие над ухом комары начисто отбили желание спать.

Волны покачивали плот, накрапывал по плащу дождь, а я лежал и думал… Вспоминал… О чём? О том самом беззаботном студенческом времени, когда вместе с Вовкой Глущенко вступил на палубу пассажирского лайнера «Григорий Орджоникидзе», куда мы прибыли по ходатайству университета на языковую практику.

И вот как всё было…

В отделе кадров Дальневосточного морского пароходства нам выдали удостоверения моряков морского флота и направили матросами второго класса на пассажирское судно. «Григорий Орджоникидзе» — белоснежный красавец–теплоход стоял у причальной стенки владивостокского морвокзала в ожидании круизного рейса, когда мы робко поднялись по крутому трапу на его борт. Вахтенный штурман — седоватый франт с нашивками второго помощника капитана проверил документы, окликнул проходящего мимо озабоченного вида мужчину в сапогах и в робе, испачканной краской. Из коротких рукавов торчали худые, жилистые руки, держащие кипу разноцветных сигнальных флагов.

— Степаныч! Пополнение прибыло! Принимай орлов. В каюту проводи…

— Держите! Несите в шкиперскую, — с ходу переложил Степаныч свою ношу в наши руки и, не оглядываясь, зашагал на полубак. Он оказался боцманом — блюстителем чистоты на судне и грозой матросов.

— Стало быть, матросами к нам? — отдраивая переборку шкиперской, — сухо спросил Степаныч. — И какого класса? Второго?! Не густо… Ну, да ладно, со временем и на первый сдадите… На руле приходилось стоять, салаги?

Я вспомнил, как рулевой–сигнальщик К-136‑й Женька Гаврилов объяснял мне градуировку на картушке гирокомпаса, показавшейся тогда совсем не сложной. Лодка находилась на привязи у пирса, Женька позволял крутить штурвал. Постеснявшись признаться, что имеем о руле поверхностное представление, я ответил за обоих:

— Стояли, конечно… Приходилось…

— Будете приборкой заниматься во время плавания: мыть дымовую трубу, швабрить палубу… Работать со швартовыми канатами, а в порту борта красить, — определил наши обязанности боцман. Мы с Вовкой понимающе переглянулись: «Слава Богу! Никаких рулей!».