Покаяние

– Ну заладил! Неужели не видно, что он виновен? Его обязанность – это двенадцать часов пялиться на дверь и записывать каждого, кто заходит в здание и покидает его. Вот, по сути, и вся его работа. И прошлой ночью он видел, как эта женщина…

– Норма.

– Да, Норма. Спасибо… – Альсада старался не потерять мысль. – Так вот, он видел, как Норма Эчегарай – возможно, не по своей воле – выходит из здания, – но и палец о палец ударить не соизволил! Просто сидел и смотрел на дверь, пока ты не приехал. А может, подсчитывал dolaritos[12], которые ему всучили, чтобы он в нужный момент отвернулся. Так что, как бы ты ни втирался к нему в доверие, сам он доверия не заслуживает – если только ты мне не собираешься сообщить, что он слепой. Такой будет врать тебе в глаза, пользуясь тем, что ты уважаешь закон. Кстати сказать, с чего ты так всполошился? Я только задам ему парочку вопросов. Помада мне для этого точно не нужен.

С математикой-то у всех порядок, особенно у молодежи. Альсада всегда исходил из этого. Он где-то читал, что в Боснии люди сразу же после знакомства прикидывают год твоего рождения – не из праздного любопытства, а чтобы понять, чем ты занимался во время войны. Мог ли по возрасту держать в руках оружие? И если да, на чьей стороне сражался? Даже Эстратико, прямой и честный Эстратико, и тот наверняка уже догадался, где был инспектор в 1970-е, каково было служить в полиции в те дни. Тут не надо быть семи пядей во лбу.

– При всем уважении, сеньор… – произнес Эстратико чуть ли не со стыдом в голосе. – Если мы пойдем на это, станем совсем как они.

Овладев собой, Альсада тихо ответил:

– Сынок, ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

О, это молодое, смышленое, основательно подготовленное поколение – до чего же Альсаде хотелось в него поверить. Но их чопорность, честность, их безукоризненное поведение выглядело несколько демонстративным. Пожалуй, непреднамеренно – просто давала о себе знать их полная уверенность в собственной правоте. Эти ребята любили делать заявления о том, что закон един для всех и что все сложилось бы иначе, будь у руля они. Уж они-то точно ничего подобного не допустили бы.

А на самом деле тот же Эстратико и шагу не смог бы сделать без инструкций. Откуда ему знать, каково это – допрашивать человека, которому нечего терять, или обнаружить зверя в себе самом и стянуть ему пасть намордником. Каково просыпаться от кошмара и понимать, что это вовсе не сон, а воспоминание.

– Понятия не имеешь, – повторил он.

Альсада наклонился вперед и похлопал Эстратико по плечу:

– Ничего с ним не случится. Стой тут и смотри. Учись, как дело делается.

– Доброе утро, сеньор. Я – инспектор Альсада, – произнес он и решительно протянул консьержу ладонь.

Но тот так и остался сидеть на стуле, скрестив руки на груди.

Ладно. Будь по-твоему.

– Как пожелаете. – Альсада придвинул поближе металлический стул, усеянный шрамами от наручников, и сел по другую сторону стола, напротив задержанного.

Тому на вид было лет тридцать. Точно не из Буэнос-Айреса. Индейские черты, так что, возможно, с севера. Эль-Чако?

– Вы новости смотрите? Видели баррикады, протесты? А своими глазами? Я вот сегодня утром по пути на работу проезжал мимо такого. Жуткий хаос, правда? Знаете что…

– Я второму уже говорил. Пока мой адвокат не приедет, я буду молчать.

Ишь ты, помалкивать мозгов хватает, а забрать денежки и скрыться не додумался.

Консьерж положил руки на стол. Большинство людей в такой ситуации не отнимают рук от тела. Некоторые даже ноги скрещивают. А этот держится слишком уж уверенно. Чересчур спокойный. Видно, уже бывал в камере.

– Кажется, кто-то меня невнимательно слушает. – Альсада понизил голос. Ему живо представилось, как Эстратико прильнул к двери. – Я тут с тобой не светские беседы вести пришел, дерьма ты кусок. О беспорядках я упомянул лишь по одной причине. Знаешь, сколько времени уйдет у твоего адвоката, чтобы сюда добраться?