Показания поэтов. Повести, рассказы, эссе, заметки

Этот город возник и наяву, в двадцать пятом году, в Париже; записки о Выставке декоративных искусств составляют в каком-то смысле исторические сведения об этой внутренней столице. Она действительно была внутренней: само время требовало того, чтобы кругосветное путешествие Поля Морана напоминало прогулку по метрополису, город был как большой отель «Палас», дома похожи на его номера люкс, замкнутые павильоны. Павильоны коллекционера, до мелочей инкрустированные Эмилем-Жаком Рульманном, признававшим только уникальное исполнение и называвшим соперником старого Рентгена: плетения немыслимых пород дерева, металлов, камней и стекла. Покои, расписанные, затканные и отделанные мастерами ателье Пуаре под сады Исфахана так, что кажутся и цветы, и пение птиц, и ветер. Бассейн, украшенный Арманом Рато под летнюю усыпальницу персидского Агамемнона, продолжали залы, по их стенам он пустил наперегонки золотых ланей, лианы и обезьян, которые собирались к дверям, над ними два пышно распустившихся павлина, рядом такие же, лаликовские, сияющие электричеством в стекле. За лаковой ширмой шли комнаты, отделанные зеркалами, где книжные полки оказывались баром, бар – туалетным столиком, кованый золочёный ларь – радиатором; можно было бесконечно блуждать в этих маленьких лабиринтах, пока статуэтка танцовщицы не ломалась пополам, выкидывая длинный язычок пламени для сигареты. Героиня, заметил однажды сэр Сесил Битон, держит её так, как будто только что из постели и хочет обратно.

Висячие сады, такие же какие Эрте делал для голливудского фильма, с фонтанами и галереями, вели в большой зал, который шёл в огромную золотую зеркальную стену, по которой, казалось, плывут чёрные тени кораблей, появляются причудливые города, базарные площади, кувыркаются на жирафах карлики, пролетают всадники в смерче, а воздушные шары качаются как привязанные. Этот зал был пустым, слуги отказывались ходить мимо росписей Жозе-Мари Серта57.

В тёмном зеркале у Юркуна с вихрем искр проносится целая панорама, а голос зовёт, как новая Елена, и во сне приходит фигурка маленькой дамы, «маленькой дамы, потерянной в тысяче складок шёлка, в блеске колец и ожерелий, забронировавших, как сеть шлема средневековых рыцарей, даже её прохладное личико».

Жак Риго, не писавший романа, но завязавший его, уехал в Нью-Йорк пакетботом, женился там на американской миллионерше, спустя три года, покинутый ею и привыкший к героину, застрелился в парижской клинике. Рональд Фирбенк, не собиравшийся в Америку, умер в Риме, не закончив романа о неразделённой (это можно предполагать по его вкусам) любви американской миллионерши. Юрий Иванович Юркун, петербургский мечтатель, узнал её в лицо и, может быть, вспомнил его перед своим расстрелом.

Когда-нибудь «американская миллионерша» из уже пожелтевшего журнала мод займёт в истории культуры место Прекрасной дамы сумасшедших двадцатых, пока что последней в историческом ряду. Тогда, вероятно, учёные, сверяясь по запискам Эрте, будут спорить, насколько она внешне похожа на Лину Кавальери, насколько её напоминают Диана Купер, герцогиня Грамон или Баба Д’Эрланже, модельные дивы «Вога». Какое в этой даме опасное, кровосмесительное совпадение искусства с жизнью и её savoir vivre!

Никогда прежде Психея, возлюбленная поэтов, не была так обманчиво близка, доступная и дневным мечтам; уже не бесплотность, а femme fatale, она стала случайной, изменчивой Тюхэ, несбыточностью или коротким мигом, разлитым в бесконечности воображения.

Вот почему любовник и не проснётся, когда она ночью склонится над ним, шепнёт и, исчезнув, обожжёт своей «русской сигаретой», выпавшей из пальцев.

1991

Мурзилка

Шамшаду Абдуллаеву

…Вы же знавали того самого Мюгюэта, всегда с флёрдоранжем в руке? Так вот! Он отравил себя глазом трупа.

Ксавье Форнере

Для читателя лучшее, что удалось в наши глянцевые, сказочные времена Андре Бретону, – то, как он заставлял его признавать за одиноким искусством жизни подлинное, сродни магии, творчество. Из всеобщей истории экстравагантностей он вынес перед нами его философский камень, преображающее косность любых условий – доблестное бескорыстие. Так или иначе, его рассказам мы обязаны примерами чистоты «деяния», прогулок по жизни, за которыми всё качество творения проявляется очевидно и, как говорится, без рук.

Эти люди никем не заняты, от них поочерёдно отказались история, этика и медицина, поэтому случайные доброжелатели принимают их за художников и по-своему правы. Однако это художество тёмное, как ночная Венера, которая не продаётся, и не купить.