Покемоны и иконы

Был он немногим постарше меня: глаза горят, мысли ясные. И почему мы с ним раньше нигде не пересеклись?

«Это же бомба!» – не верил я своим ушам. Все эти новости про расследования, митинги, аресты дурманили воображение, как, наверное, сто лет назад мысли о приближающейся революции кружили головы студентам и интеллигенции.

Никита уже закончил истфак, но рассуждал как настоящий философ. Я так истосковался по нормальному общению, без фени, без страха быть неправильно истолкованным, что цеплялся за любую тему, на которую можно было пообщаться. К нашим разговорам в камере иногда присоединялись:

«Да что вы всё про эту либерастню! В России без сильной власти нельзя! Ваш Анальный, что ли, страну от пиндосов защищать будет? Да он на них же и работает».

Приходилось говорить немного тише.

«Мы верим в свою исключительность, уникальность, – говорил Никита. – Расположились на полконтинента, нахапали территорий, подчинили себе маленькие и гордые народы, а теперь сами мучаемся, как всё это многообразие объединить и удержать».

«Но в Америке-то вашей тоже территорий немногим меньше», – кто-то с хорошим слухом всё-таки не унимался.

«Всё верно, но в Америке каждый штат очень самостоятелен. Законы могут быть разные. Например, в Калифорнии марихуана разрешена, теперь её там можно купить вполне легально, а вот в Техасе – под запретом».

«Что марихуану разрешили, это хорошо, а вот за гейпарады их, сука, мочить надо», – скрыться от назойливого оппонента было нелегко.

«Возьми, например, тех же американцев с их «американской мечтой». Или немцев с их пунктуальностью и вечной идеей «объединения» Европы. Или японцев… Все считают себя исключительными, и у всех есть идея, которая их объединяет. У нас тоже такая идея была – хотели коммунизм построить. А теперь вот без смысла в жизни болтаемся».

«Ну как же, – возражал я, – на смену пионерским галстукам пришли крестики».

«Да, мы взвалили на себя эти кресты и уже почти три десятка лет пытаемся отыскать, нащупать среди руин собственной истории свою, непохожую ни на чью национальную идею, – ответил Никита. – Кто-то давно, ещё в XIX веке, сказал, что идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что бог думает о ней в вечности».

По ночам нам с Никитой приходилось стоять на прогоне, но зато нам удавалось шепотом поболтать.

«Я как-то был в Турции на курорте и заметил, как мы, русские, друг друга избегаем за границей. Иностранцы, наоборот, встречая друг друга, знакомятся и потом всю дорогу вместе общаются. А мы вычисляем друг друга издалека, обходим, в глаза не смотрим. А ещё изо всех сил стараемся не быть похожими на русских. Мы стыдимся себя!» – говорил мне Никита.

«А чего стыдимся-то? Плохих манер? Так если сравнивать, например, с китайцами, то у нас не всё так уж и плохо. Или своего неумения культурно бухать? Так русские пьют нисколько не больше англичан или немцев тех же, – задавал я в пустоту вопросы. – Может, бедности своей? Но на земле достаточно стран, в недрах которых золота и нефти не меньше нашего, а люди мрут от голода».

«Знаешь, мне кажется, что стыд наш идет изнутри нас самих. Он шлейфом тянется за нами из прошлого. Мы стыдимся своего прошлого. Не того героического прошлого, где одни победы и завоевания, а того, где поражения и унижения. Мы это прошлое ни вспоминать, ни признавать не хотим. Поэтому врем. Придумываем себе новую историю, где нам не за что стыдиться», – он открывал мне совершенно новый взгляд на то, о чем я много раз размышлял.

«Получается, что мы собственного вранья стыдимся», – восклицал я, забывая тащить через дальняк ненавистного коня.

«Всё верно. Сначала начинаем врать по-малому. В детстве – из шалости, потом – чтоб подружку на секс раскрутить, будем старше – будем врать своим детям. И так по кругу», – соглашался Никита, помогая мне отвязать от канатика замотанный в целлофан сверток.

«А потом своё же вранье принимаем за чистую монету: наших военных на территории Украины нет; у нас честные выборы; я говорю правду; я верю в бога и всё такое», – нашептывали мы, вытаскивая записки из обоссанного пакетика.

Однажды после двухдневного пребывания в «боксике» я вернулся, а Никиты в камере уже не было. Никто не знал, куда его увели. Я очень надеялся, что его отпустили. Я подумал: «Неужели государственная машина, растаптывая таких молодых, как мы, затыкая нам рты, запугивая, неужели она не понимает, что рано или поздно она забуксует и скатится под откос? Разве эти деятели не понимают, что они сами себя утопят во лжи, которую льют на лопасти своей чёртовой колесницы? Они убедили себя и убеждают других в том, что их путь развития России самый правильный. Все сомнения на этот счет и критику они воспринимают исключительно как агрессию. Полстраны обсуждает коррупцию на самом верху, а они пытаются сохранить мину при плохой игре. Замалчивание и замаливание – наши русские любимые занятия».