Похищение

— Может, вам пока не сообщили, но мы уже не семиклассники.

Дверь открывается, и помощница судьи Ноубла заводит нас в кабинет.

— Он сегодня не в духе, — предупреждает она шепотом. — Кое-кто сегодня не получил своей дозы протеина.

Мы рассаживаемся и ждем позволения заговорить.

— Мисс Вассерштайн, — устало вздыхает он, — что у вас на этот раз?

— Ваша честь, мне хотелось бы включить в список следственных материалов обвинение в нападении, осуществленном Чарлзом Мэтьюсом в декабре семьдесят шестого года. Его можно отнести к мотивам преступления.

— Но, Ваша честь, это же предвзятое отношение чистой воды! — возмущаюсь я. — Мы говорим о мелкой стычке, которая произошла много лет назад и не имеет никакого отношения к предъявленным Мэтьюсу обвинениям.

— Не имеет никакого отношения? — язвительно переспрашивает Эмма. — А вы не потрудились узнать, кого ваш клиент тогда избил?

Она протягивает мне копию обвинения, которое я, получив, лишь просмотрел по диагонали, сочтя несущественным. И тут взгляд мой цепляется за имя пострадавшего: Виктор Васкез.

За полгода до похищения родной дочери и за три месяца до развода Эндрю поколотил мужчину, который впоследствии женится на его бывшей жене.

А это, по большому счету, таки мотив… А именно — месть. Еще бы, когда твоя жена трахается налево и направо, не успел ты переступить порог…

Судья собирает рассыпанные по столу бумаги в папку.

— Разрешаю, — говорит он. — Еще вопросы есть?

Эмма кивает.

— Ваша честь, мы все понимаем, что мистер Тэлкотт не сможет предоставить суду оправдательных фактов, а значит, будет строить защиту на оговоре Элизы Васкез.

Именно на этом я и планирую построить защиту.

— Я бы просила внести в протокол следующее: я искренне надеюсь, что этот суд не превратится в клеветническую кампанию просто потому, что адвокату нечем оправдать своего клиента.

Судья пристально смотрит на меня.

— Мистер Тэлкотт, не знаю, как там у вас в Нью-Гэмпшире, но у нас в аризонских судах запрещен подрыв репутации.

— Другое дело — обычный подрыв… — бормочу я себе под нос.

— Что-что?

— Ничего, Ваша честь.

Эндрю, конечно, виноват со всех сторон, но должен же быть способ с этим совладать. Вся адвокатура работает по этому принципу: вы говорите, что клиент «невиновен», но имеете в виду, что он «виновен, только на это были причины». Затем вы беседуете с клиентом, и он снабжает вас подробностями своей несчастной жизни, призванными разжалобить присяжных.

Если, конечно, эти жалобные подробности не наскакивают на вас сами из-за каждого поворота. Я вспоминаю учительницу, рассказавшую об угрозах Эндрю; вспоминаю, с каким самодовольным видом Эмма вручила мне обвинение в нанесении телесных повреждений. Интересно, какие еще детали, способные свести все наши усилия на нет, он от меня утаил.

— У вас есть тридцать дней, чтобы вытащить кролика из цилиндра, — говорит судья Ноубл. — Почему же вы еще здесь?

Когда Эндрю входит в наш приватный зал для переговоров, я поднимаю глаза.

— Давайте внесем это в список вещей, о которых нужно сообщать адвокату, из шкуры вон лезущему, чтобы вас оправдали: этому адвокату нужно сообщать, что в драке, за которую вас когда-то судили, участвовал будущий муж вашей жены.

Он удивленно смотрит на меня.

— Я думал, ты знаешь. Его имя ведь указано в протоколе.

— Больше ни о чем не хотите упомянуть?

Он меряет меня долгим взглядом.

— Я увидел его, — признается он дрогнувшим голосом. — Я видел, как он ее трогает.

— Элизу?

Эндрю неуверенно кивает.

— Как вы вообще заподозрили неладное?

— Делия нарисовала мне мелками картинку. Когда я решил повесить ее в своем кабинете в аптеке, то заметил надпись на обратной стороне. Я подумал, что там может быть что-то важное, перевернул… И это оказалось письмо Элизы, адресованное какому-то Виктору. Мы еще были женаты. Я любил ее. — Он сглатывает ком в горле. — Тогда я спросил у Ди, где она взяла эту бумажку, и она сказала, что у мамы в тумбочке. На вопрос, знает ли она какого-нибудь Виктора, Делия ответила: «Да, так зовут дядю, который приходит спать к маме».

Эндрю встает и подходит к двери с крохотным зарешеченным оконцем.

— Она же была в это время дома! Совсем еще малышка… Однажды я специально вернулся домой пораньше и застукал их.

— И так его оприходовали, что ему пришлось наложить шестьдесят пять швов, — продолжаю я. — Эмма Вассерштайн собирается использовать этот эпизод, чтобы объяснить, почему вы похитили дочь полгода спустя. Она представит это как продуманный акт возмездия.

— Может, так оно и было… — бормочет Эндрю.

— Только, ради бога, не говорите этого в суде!

— Тогда сам выдумывай мне оправдания, Эрик. Дай мне сценарий, и я, мать твою, скажу все, что пожелаешь!

Этого, понимаю я, было бы достаточно любому адвокату: чтобы клиент согласился слушаться его во всем. Но сейчас так не получится, потому что каким бы валежником вранья я ни прикрывал эту яму, мы оба знаем глубину правды. Эндрю не хочет мне ничего рассказывать, а мне вдруг совсем расхотелось его слушать. И поэтому я вылавливаю из зыбучих песков, простершихся между нами, всего три слова:

— Эндрю, я ухожу.