Похищение

Я заглядываю в угол, отданный на откуп различным сортам виски. Продавщица кладет бутылку «Мейкерз Марк» в бумажный пакет и протягивает мне сдачу. Выйдя из магазина, я отвинчиваю пробку. Я подношу горлышко к губам, запрокидываю голову — и смакую этот первый глоток, благословенную анестезию.

Как и ожидалось, этого хватает, чтобы туман у меня в голове рассеялся и там осталось одно-единственное чистосердечное признание: даже если бы я мог рассказать все Делии, я бы не стал этого делать. Эндрю уже столько недель пытался донести до меня эту простую мысль: проще скрыть правду, чем причинить ей боль.

Так что же получается: я провинился… или заслуживаю восхищения?

В конце концов, правота — категория относительная, а некоторые правила созданы для того, чтобы их нарушать. Вот только как быть с теми правилами, которые по стечению обстоятельств зафиксированы в законодательстве?

Я наклоняю бутылку и выливаю ее содержимое в канализационную решетку.

Шансы, конечно, мизерные, но я, похоже, только что придумал, как спасти Эндрю Хопкинса.

ДЕЛИЯ

Когда я подъезжаю к маминому дому, нервы мои уже на пределе. Фиц лгал мне, Эрик лгал, мой собственный отец лгал. Как это ни смешно, но мать — моя последняя надежда. Мне нужен человек, который скажет то, что я хочу услышать: что она любила моего отца, что я ошиблась с выводами, что правда далеко не всегда очевидна.

Мне не открывают, и я вхожу в незапертые двери. Иду на ее голос, доносящийся из коридора.

— Как тебе? — спрашивает она.

— Гораздо лучше! — отвечает какой-то мужчина.

Заглянув внутрь, я вижу, как мама осторожно завязывает узлом шелковый шнурок на шее молодого парня. Тот, заметив меня, едва не падает со стула.

— Делия! — восклицает мама.

Лицо парня заливается багрянцем: он, похоже, до ужаса смущен тем, что его застукали с мамой, пусть и одетого.

— Подожди, — говорит она. — Мы с Генри практически закончили.

Парень лихорадочно выворачивает карманы в поисках кошелька.

— Спасибо, донна Элиза, — бормочет он, стыдливо тыча ей десятидолларовую банкноту.

Он ей платит?

— И не забывай, что должен носить красные носки и красное белье. Усек?

— Да, мэм. — И он поспешно выбегает из комнаты.

Я на мгновение теряю дар речи.

— А Виктор об этом знает?

— Я стараюсь от него скрывать. — Мама краснеет. — Если честно, я не знала, как ты отнесешься к этому… — В глазах ее вдруг загорается огонек. — Но если тебе интересно, я могу тебя научить!

Только сейчас я замечаю у нее за спиной ряды баночек с листьями, корнями, почками и комьями земли. Тут до меня доходит, что мы говорим о разных вещах.

— Что… что это такое?

— Это мой бизнес. Я — curandera, целительница. Вроде как врач для людей, которым врачи не помогают. Генри, например, уже к трем ходил.

— Так ты с ним не спишь?

Она смотрит на меня как на сумасшедшую.

— С Генри? Разумеется, нет. Его дважды клали в больницу, потому что горло у него отекало и не пропускало воздух. Но ни один медик не нашел у него никакой болезни. Как только Генри пришел сюда, я сразу поняла, что его проклял кто-то из соседей. И сейчас я пытаюсь снять проклятье.

Моя профессия, конечно, связана с незримым, но она хотя бы стоит на научном фундаменте — клетках человеческой кожи, при атаках бактерий оставляющих след конденсата. И вот я снова смотрю на эту женщину — и вижу незнакомку.

— Ты действительно в это веришь?

— Во что я верю, не имеет никакого значения. Главное — во что верит он. Люди приходят ко мне, потому что хотят излечить себя самостоятельно. Клиент завязывает специальный узел, или закапывает запечатанный спичечный коробок, или трет свечку… Кому же не хочется управлять собственным будущим?

Мне, похоже, тоже когда-то хотелось. Но теперь я уже не уверена. Я касаюсь шрама на горле, который и привел меня сюда.

— Если ты целительница, то почему не могла спасти меня?

Ее взгляд падает на шрам.

— Потому что тогда, — говорит она, — я бы даже себя спасти не сумела.

Я вдруг понимаю, что все это слишком тяжело, что я устала возводить стены. Мне нужен человек, которому хватит сил — и честности — разрушить их.

— Тогда давай сейчас, — настаиваю я. — Представь, что я твоя клиентка.

— Но ты же не больна…

— Больна! Мне постоянно больно. — В горле щекочет от подступающих слез. — Ты должна уметь растворять вещи в воздухе! Дай мне какое-нибудь зелье, прочти заклинание, завяжи шнурок на запястье — что угодно, лишь бы я забыла, как ты пила… и изменяла отцу.

Она пятится, словно получила пощечину.

— Сделай так, — прошу я дрожащим голосом, — чтобы я забыла, как… как ты забыла меня!

Моя мать, чуть помедлив, на негнущихся ногах подходит к шкафу. Она берет с полки три баночки и стеклянную плошку. Отвинчивает крышки. Пахнет мускатом, летом, пахнет дистиллированной надеждой.

Но она не ставит мне припарки и не заставляет глотать снадобье. Она не обвязывает мне запястья зеленым шелком и не просит погасить три короткие свечки. Нет, она просто подходит ко мне, слегка покачиваясь от волнения, и заключает меня в объятия. Как я ни пытаюсь вырваться, она держит меня — держит долго, пока я не перестаю рыдать.