Похищение чародея

— Я понимаю, я не сержусь, только, пожалуйста… Поймите, я растила Мариночку без отца, я вкладывала в нее все, что могла. И когда случилось это и я поняла, что ребенок погибнет, я пошла на все — я готова была вырвать из своей груди сердце, только чтобы спасти ребенка.

Тут слезы сорвались с ее глаз и застучали об пол.

— Я понимаю, — сказал Сашок. — Ради жизни ребенка на что не пойдешь. Вы простите, я не в курсе, я не знал. А как девочка, выздоровела?

— Пока все в порядке…

И тут раздался звонок в дверь.

Сашок насторожился. Шагнул на кухню — есть ли какое оружие, — свою жизнь он дешево не отдаст.

Звонок звучал настойчиво, будто пришли с обыском.

— Это она, — сказала Тамара, вытирая глаза.

— Это за мной! Не открывайте!

— Нет, это она, — сказала Тамара и побежала к двери. Сашок схватил скалку и встал за косяк.

Но оказалось — в самом деле ложная тревога.

В дверях стояла девочка лет десяти, на вид усталая, но здоровенькая, без следов страшной болезни, ради которой мать пошла на такую жертву.

— Как ты? — Мать кинулась к ней радостно.

— Мама, — сказала девочка укоризненно, — ты опять суетишься?

Она взглянула на Сашка, но больше не обращала на него внимания, словно он был мебелью.

— Я так скучала, — сказала Тамара. — Ужинать тебя ждала.

Тамара начала метать на стол посуду, про Сашка она тоже забыла. Девочка тем временем кинула на стул большую спортивную сумку и пошла мыть руки. Стол был накрыт на одну персону, но накрыт шикарно, с салатами, куриной котлеткой, сметанкой и так далее.

Девочка вышла из ванной, прошла за стол, села, оглядела этот праздничный стол и сказала:

— Мне только котлетку. И фрукты. Груш купила?

— Не было груш, деточка.

— Евгения Осиповна сказала: вечером грушу.

— Я сегодня после работы не успела на рынок.

— В следующий раз успей, — сказала девочка. — Пока что я съем только котлету, и завтра же Евгения Осиповна узнает, в каких условиях я нахожусь в доме.

— Мариночка, — умоляла Тамара. — Только не это! Ты же знаешь, как Евгения Осиповна будет сердиться.

— И правильно сделает, — сказала Мариночка. — Ты, мама, распустилась. На той неделе не достала апельсин. Помнишь?

— Помню.

— Я пойду, — сказал Сашок. Ему было неловко. Словно подглядел в замочную скважину то, на что смотреть нельзя.

— Да, конечно, спасибо, что зашли. — Тамара оторвалась от ребенка, вышла за ним в коридорчик.

— Возьмите, — сказал Сашок, протягивая ей записку.

— Ой, не надо! Я на нее и смотреть не могу.

— Тамара, — сказал Сашок, — вы, конечно, извините, но вопрос можно?

— Конечно, конечно.

— Какой страшной болезнью ваша Мариночка страдала?

— Болезнью? Я разве сказала про болезнь?

— Ну, в общем, по большому счету…

— Хуже. Мариночка моя страшно талантлива. Это видно с первого взгляда. Правда?

Сашок согласился.

— Она была в тупике. Она занималась в «Трудовых резервах». Это не дает никаких шансов. И к Евгении Осиповне устроиться невозможно. Туда министры в очереди стоят.

— А что Евгения Осиповна делает?

— Вы не знаете Евгению Осиповну? Но она же гениальный тренер по художественной гимнастике. Практически всем девочкам, которые к ней попадают, гарантировано место в сборной. Но попасть к ней… и мне пришлось, как вы понимаете…

— Ага, — сказал Сашок. — А я думал — смертельная болезнь.

— Типун вам на язык.

— Мать! — послышалось строго из кухни.

— Вы простите, что я так невежливо, — сказала Тамара, открывая дверь гостю. — Мариночке нельзя волноваться. У нее режим.

Она смотрела на Сашка виновато. Вот-вот заплачет.

Сашок вышел на лестницу подавленный. Он понимал, что бывают всякие случаи в жизни. Но, спускаясь, подумал: «Эта Тамарочка еще не успеет помереть, как получит адские муки на всю катушку. Уже получает. Только не замечает. А жалко женщину, такая женщина! О ней заботиться надо».

Больше не было смысла ходить по домам. Осталось две расписки. Но Сашок уже знал: никто из тех, кто отдал душу дьяволу, не раскаивается и не хочет душу себе вернуть. Некоторые — потому что в душу не верят, другие, может, и верят, но хотят попользоваться жизнью сегодня. И им кажется, что судьба их, не будь дьявола, сложилась бы хуже, чем смерть.

С такими печальными мыслями Сашок вышел на улицу. Было темно.

До метро минут десять, такси здесь не поймаешь.

И Сашок побрел через рощицу, оставшуюся от прежней деревни, что была на месте новостройки.

Теперь в аэропорт, и улететь. Улететь и забыть. Забыть навсегда. А домой заходить? Там вещи. Нет, домой опасно — дома может быть засада.

Но засада была в той рощице, по которой шел Сашок.

Засада накинулась на него и стала молотить кулаками и рвать когтями. Было больно. Сашок отбивался, но упал, и его топтали. И шипели при этом, чертыхались.

Сашок вертелся, как уж на сковородке, рычал, кусался, отбивался и потом не выдержал и закричал:

— Хватит! Сдаюсь!

Но бить его не перестали. Били и дальше, пока сквозь помутненное сознание Сашок не услышал глубокий спокойный голос, который, казалось, проникал до печенок:

— Остановитесь. Хватит.