Похищение чародея

По обе стороны коридора запертые двери. Одинаковые. В коридоре сыро, голые лампочки кое-где.

Солдат провел Гаузе по узкой лестнице, по коридору — почище. Там, за решеткой, второй солдат ждал.

— Повестка есть? — спросил.

Гаузе послушно показал ему повестку.

— А фотография? — спросил солдат.

— Не было, — сказал Гаузе.

— Тогда иди фотографироваться. А то дальше не пустят.

Завели Гаузе в маленькую комнату. Там стоял аппарат на ногах, большой, старинный. Старый фотограф вышел из-за занавески, замахал руками:

— Нет! Нет, ателье закрыто!

— Надо, — сказал солдат. — Суд ждет.

Старичок убежал за ширму, вынес оттуда помазок, кусок мыла, горячую воду и стал Гаузе брить.

Солдат стоял в дверях, курил, отчего было такое шевеление в душе, что помереть хотелось. Гаузе отработанный дым втягивал ноздрями — со всей комнатки дым к нему тянулся. Покурил.

Старичок брил и все спрашивал:

— Не беспокоит?

Гаузе не отвечал. Гаузе думал. Потом спросил:

— Вы давно здесь?

— Ах, что вы, — сказал фотограф. — Разве можно?

Он унес парикмахерские инструменты, прибежал с коробкой красок. Пальцами по щекам — румянец размазал, голубым под глазами…

— Вы будете у меня интеллигентный человек.

Белилами — лоб. Замер. Спросил:

— Усы делаем?

Солдат подошел, поглядел.

— Гитлеровские?

— Можно гитлеровские. Тогда суд строже станет.

— Зачем же мне гитлеровские? — спросил Гаузе. — Я без усов обойдусь.

— Делай гитлеровские, — сказал солдат.

Старичок — чирк-чирк под носом. Гаузе уже знал, что у него гитлеровские усы. Конечно, суду не понравятся такие усы. А старичок уже чуб на лоб начесывает, салом примазывает.

— Гадок? — спросил у солдата.

— Гадок, — сказал солдат. — Фотографируй.

Гаузе бы поднять руку, стереть усы и чуб, да рука не поднимается. В общем, все равно, это же скоро кончится.

Старичок нырнул под черное покрывало. Оттуда:

— Улыбайтесь!

Из объектива — стекло в сторонку — вылетела птичка, пискнула, спряталась.

— Всё! Отличные кадры!

Старичок засунул руку сверху в ящик аппарата. Вытащил фотографии.

Гаузе поглядел.

Фотографии были Гитлера. В парадной ферме, с Железным крестом на груди. Совсем на Гаузе не похожи.

— Это не мои фотографии.

— Ах, какая разница, — сказал фотограф. — Других мы не делаем.

Пошли они дальше. Через холл, по широкой лестнице. В большой зал.

Стол вдоль стены. За столом полковник сидит. Капитан Левкой. И еще один лейтенант.

Гаузе поставили у другой стены. Два солдата по обе стороны.

Офицер с Левкоем в шахматы играли. Полковник новый пакет надувал, целенький.

— Привели, — сказал солдат. — Вот повестка. И фотографии.

Офицеры стали фотографии разглядывать. Разглядывают, потом на Гаузе смотрят, сравнивают.

— Он, — сказал наконец полковник. — Фашист номер один.

— Гитлер, — сказал Левкой. — Никакой ему пощады.

— Никакой пощады, — сказал второй офицер. — Твой ход, Левкой.

Полковник отложил в сторону фотографии и повестку.

— Читай дело, — сказал он солдату.

Солдат тот вышел из стены. С папкой в руке. На папке большими буквами: «ДЕЛО».

Прочел:

— Слушается дело Сидорова Семена Ивановича. Он же Адольф Гитлер. Год рождения не установлен. Осужден в тысяча девятьсот сорок пятом году за укрытие своего прошлого и распространение порочащих слухов, по статье 58-а с конфискацией имущества и поражением в правах.

— Сколько ему сначала дали? — спросил полковник.

— Сначала ему смертная казнь через повешение пошла, потом помиловали. Двадцать пять.

— Я сорокового года рождения, — сказал Гаузе.

— Молчи, голубчик, не перебивай, — сказал полковник. — По тебе видно, что ты не старый. Не волнуйся, Адольф. Мы же тебя теперь за побег судим. Мы не мстители. Мы — товарищеская чрезвычайная тройка, понимать нужно.

— Но мне-то можно сказать? Ведь побега не было.

— Правильно, — сказал Левкой. — И быть не могло. От нас не бегают.

Второй офицер достал бутерброд, стал жевать, а Левкой сказал:

— Еще попрошу ему десять суток прибавить карцера. Он меня за палец укусил. Сопротивлялся при аресте.

— Я не сопротивлялся.

— Молчать!

Левкой палец поднял, всем показал. Палец был гладкий, некусаный, белый. Полковник покачал головой и сказал Петру Гаузе:

— Стыдно-то как. Людей за пальцы кусать. А об инфекции ты подумал? Али нарывать будет?

Левкой достал из кителя носовой платок, стал палец заворачивать.

— А за геноцид ему прибавим? — спросил второй офицер.

— Кровь за кровь, — согласился полковник. — Смерть за смерть. Еще пять суток. А теперь ты нам расскажи, что в Москве нового? Что в театрах? Как Уланова, пляшет еще?

— Подождите, товарищи, — возмутился Гаузе. — Я буду жаловаться. Вы совершенно невинного человека хватаете, судите…

— Увидите эту фашистскую сволочь! — взмолился Левкой. — А то я его собственными руками растерзаю.

— Да, — вздохнул полковник. — Придется увести. А ведь такой интересный разговор завязался.

И увели Гаузе. По дороге обратно он усы стер и хохол поправил.

И вернулся в камеру почти нормальный, только бритый.

7

— Чего? — спросил беззубый старик.

— Десять лет прибавили, — сказал Гаузе. — И еще пятнадцать суток карцера. Под Гитлера гримировали.

— Многих гримируют, — прошамкал старик. — Только не похоже.