Похищение Данаи

- Может, - устало признает Саша, вид у него потерянный, затравленный. Так мне и говорит: "На кой мне твоя любовь? Что мне с нее?" Не дает себя любить - и все тут! Для меня она все та же девочка, а ведет себя как скандальная баба. Пытаюсь объяснить, а она: "Какое мне дело, кем ты меня считаешь, когда я знаю, кто я есть". Тебе четырнадцать лет, говорю. А она: "Я устала притворяться молодой". И все время обзывается, душу отводит в ругани. Все, что со мной связано, ее раздражает. Даже книги, представь себе. "Зачем столько книг, когда есть библиотеки: взял - прочел - вернул". Не решаясь на Геростратово действо, ограничилась пал-лиативой: уничтожила все суперы под предлогом, что треплются, рвутся, вид отвратный, а под ними прячутся и размножаются клопы. "Не то что мы с тобой!" - не преминула кольнуть своим бесплодием. Само собой, я виноват. Не то чтобы суперы жалко, но сама акция варварская, согласись? И такая грубая основа в ней вдруг обнажается, будто и не она, словно кто ее подменил, что твою Данаю. Все дальше и дальше от первоначальной модели, как была задумана Господом. А просветы все реже и реже. Отблеск той девочки если и проглядывает, то скорее из моей памяти. Да еще когда из церкви возвращается: просветленная. Только надолго не хватает. А так две разные женщины: одна - у меня здесь, - и Саша постучал пальцами по своей больной голове, - а другая - соседка по квартире. Какая из них настоящая? Семейные склоки стали основным содержанием жизни. Наша с ней ругань - набор расхожих клише, мы обречены на тавтологию, повторяемся. Вот я и помню наизусть, что она говорит, заранее зная, что скажет: "Ты не тот, за кого себя выдаешь", "Мне стыдно жить с таким человеком", "Ты все больше становишься похож на своего отца", "Что ты собой представляешь?", "Во что ты превратился?" А во что я превратился? А что, если права и я стал похож на отца - сходство, которого я всегда стыдился и вытравлял в себе?

- А что ты ей говорил, помнишь? Мой вопрос мимо его ушей - не помнит и не хочет помнить.

- Мы уже в том возрасте, говорю ей как-то, когда должны щадить друг друга. Но ее не остановить, слово за слово - закусила удила. А когда, доведенный до белого каления, начинаю ей отвечать в ее же духе, мгновенно успокаивается и смотрит на меня как на дурного: "Совсем осатанел..." И тут до меня доходит, что самое любимое в мире существо - мой главный враг. Общение с ней мне противопоказано и физически опасно.

"Опасно - для кого?" - кричу я, но про себя, молча. Что спорить с полудурком?

Часто просыпаюсь от скрипа его кровати - это Саша, во сне ли, наяву, е...т свою Лену, а точнее - собственную память. Не в пример ему, онанизмом не занимаюсь: то ли по недостатку воображения, то ли я уже соскочил с этого дикого жеребца и могу предаться горестным раздумьям о прожитой зря жизни. Иногда мучает утренняя эрекция, но это от переполненного мочевого пузыря либо трусы жмут. Не прочь бы кого из обслуги, но они нас чураются, как зачумленных. Галю? Единственная, кто нас регулярно навещает, не считая Бориса Павловича, который два раза заходил, чтоб потешить свое самолюбие и самолично убедиться, что я ломаю комедию, чтоб избежать вышки, но это было так давно, а Галя вряд ли бы приходила, сиди я здесь один. Кто бы точно наведывался, так это Саша, если б не был моим соседом. Можно, конечно, и Галю, как и любую другую, не все ли равно, в какой сосуд излить застоявшееся семя, чтоб обеспечить себе генетическое бессмертие? Жаль, мы с Сашей гетеросексуальны да еще и однолюбы, а то можно было б повозигься. Что до Данаи, то хочу ее теперь как-то безжеланно, сперма могла бы только осквернить милую. Как и Саша. предпочитаю любить, чем быть любимым.

Приснилось недавно, что вошел в возраст и мне уже сорок два. Проснулся в холодном поту, стал вспоминать, сколько же в действительности. У ночных кошмаров одно ужасное свойство - они сбываются. Мне снилось как есть - вот незадача! - сорок два. Осталось отсвечивать совсем ничего - столько же, сколько приговоренному к вышке, с учетом апелляций и обжалований. А все равно - скукота и тягомотина. Повидал все, что мог, хоть и не все сделал, что хотел. Монтень пишет про четыре времени года - и ничего больше нового. Кина не будет. Пора закругляться. Шекспир мертв, а я жив - не странно ли? Я соскочил с дикого жеребца, а брести по высохшему руслу собственной жизни как-то неохота. Как бы человек ни хорохорился и ни выпендривался на людях, наедине с собой он жалок и растерян перед лицом своей ограниченности, бездарности и неизбежной смерти. Или это я так недоделан и неадекватен? Незаконченный человек - вот кто я. Таким и помру. Если только не освою новую профессию - здесь идеальные условия для писательства.

Снилось, как вынимаю из заднего прохода клубок червей, потом второй, третий, они шевелятся, извиваются, как глисты. Вот именно: глисты. Нет - черви, как у трупа. Я и есть труп: живой, труп, и черви едят меня поедом. Нечто скотское, отвратное. Дальше некуда. Сон в руку. Конец перспективы.