Похищение Эдгардо Мортары

А как быть со всеми теми свидетельствами, согласно которым Момоло лгал о своей хвори, а вся семья будто бы пыталась что-то скрыть? — спросил Манчини. Возможно, кто-то видел Момоло на кухне. Он и сам говорил, что вставал с постели, чтобы дойти до уборной, а значит, он проходил совсем рядом с кухней. Единственным очевидцем, утверждавшим, что Момоло вполне ходячий, был тот сосед, который клялся, будто видел, как тот очень бодро выходил вместе с сыном из дома в тот же вечер, когда произошла трагедия. Но ведь он выглядывал из своего окна на третьем этаже безлунной ночью, когда улицу освещали только тусклые газовые фонари. И то, что он увидел, являлось порождением его собственной фантазии. Человеком, которого он действительно мог видеть выходившим из дома в тот вечер и чьи шаги на лестнице он мог перед этим слышать, был Фламинио Болаффи, а мальчиком, сопровождавшим его, был не Аристид Мортара, а сын Болаффи Эмилио. В самом деле, Болаффи, давая показания, упоминал о том, что еще раз заходил к Мортара в тот вечер вместе с сыном, чтобы узнать, что произошло за несколько часов после его визита в полицейский участок. Но, похоже, для того соседа все евреи были на одно лицо.

А как быть с тем явно обличительным свидетельством, что никто не отпирал дверь полицейскому, которого вызвал Болаффи после падения Розы? Обвинение утверждает, что это доказывает, будто вся семья занималась отмыванием кровавых пятен и выдумыванием алиби. Но ведь еще до прихода того офицера на место происшествия прибыл первый полицейский, которого подозвал прямо с улицы один из соседей. Он уже заходил в квартиру Мортары, причем его впустили без промедления. Там он подходил к окну, из которого выпрыгнула Роза, и не заметил ничего подозрительного. Если Мортара действительно заметали следы, зачем им было впускать первого полицейского, но не впускать второго? Все объяснялось просто, сказал адвокат: если поначалу на стук второго полицейского никто не отзывался, то это потому, что все люди, находившиеся в квартире, пребывали в расстроенных чувствах. Мать и дочери практически лежали в обмороке, а сам Момоло упал с кровати, и ему помогали снова в нее забраться, да и спальня, где все собрались, находится довольно далеко от входной двери.

Если же допустить, что преступление, если оно действительно было совершено (а это не так), совершил именно Момоло, то где вещественные доказательства? Их нет — есть одни только досужие домыслы. «Хотелось бы понять, какие именно доводы были сочтены достаточными для того, чтобы выдернуть из постели больного гражданина, страдающего от сильной боли, бросить его в тюрьму и продержать там несколько месяцев? — вопрошал адвокат Момоло. — В самом деле, раз мы имеем дело с евреем Мортарой, полагаю, здесь тем более важно обратиться к здравому смыслу».

Достаточно даже бегло вникнуть в дело, чтобы понять, что у Момоло не было никаких причин убивать Розу. «Любой хозяин, обнаружив, что его служанка обокрала прежнего работодателя, мог бы захотеть уволить ее — но уж никак не убить […] В противном случае мы имели бы дело с маньяком, а если уж вы решили, что Момоло — помешанный, тогда полиции следовало поместить его не в Мурате [тюрьму], а в Бонифацио [сумасшедший дом]».

И это заставляет перейти ко второму пункту обвинения, гласящему, что Момоло Мортара — склонный к насилию, вспыльчивый человек. «Те из нас, кто имеет честь знать семью Мортара, могут без труда засвидетельствовать: и Момоло, и его семью мучит сильнее всего даже не само его тюремное заточение и не весь этот судебный процесс, а то, что его обвиняют в недостатке любви к семье. Ведь он человек, испытывающий величайшую нежность и к жене, и к детям».

Далее адвокат обратился к причине широкой известности Момоло — и одновременно его несчастья.