Похищение Европы

— Вы здесь в особых обстоятельствах. Для вас — экстремальных. В таких случаях человек может поступать несвойственным ему образом. Я не хотел бы, чтобы ваша новая вера была при вас, как привезенная издалека жена. Чтобы вы не тяготились ею там, куда вы вернетесь. А вы непременно вернетесь, я в этом не сомневаюсь. Принимайте православие там. Так будет меньше вероятность ошибки.

— Почему вы уверены, что я вернусь?

Никодим оставил мой вопрос без ответа. Его взгляд на меня, спокойный и слегка удивленный, был чем-то вроде встречного вопроса. Как ни странно, начиная примерно с зимы сам я уже не был уверен, что вернусь. С каждым проведенным в монастыре месяцем что-то во мне менялось. Настино же письмо, как выяснилось, обладало специфическим свойством, известным мне прежде по хорошим сортам чая: если завариваешь его минуты две-три — он тонизирует, если больше — расслабляет. В первые по получении письма дни все во мне стремилось в Мюнхен, душа и тело мои были так напряжены, так готовы к возвращению, что, будь покрепче ветер во время моих декабрьских прогулок у озера, я непременно бы взлетел и, набрав необходимую высоту, взял бы курс на свою далекую альпийскую родину. Но уже спустя несколько недель письмо Насти начало оказывать противоположное воздействие, которое все возрастало, перейдя в настоящий страх перед возвращением. Мне казалось невозможным уйти от хрустальной тишины моих прогулок, лишь изредка нарушаемой далеким звоном колокола и глухим стуком падающего с веток снега. Было жутко от самой мысли, что это ватное, вневременное пространство можно сменить на суету мюнхенских улиц. Впрочем, и страх мой имел свои границы. Достигнув их, он отступил, поблек и стал так же неразличим, как и мое прежнее желание уехать.

В середине февраля подошел к концу заготовленный Ионой запас дров, и раз-два в неделю, взяв самодельные, с невысокими бортами сани, мы с ним выходили в лес. Шли по льду на противоположный берег. По дороге туда сани издавали ломкий скользящий звук, нагруженные же дровами, переходили в другую тональность — низкую, давящую, с хрустом ледяных зазубрин под полозьями. Однажды утром мы увидели издалека, что находившийся справа от нас охотничий домик ожил. Я бы не заметил этого, если бы не зоркость бывшего солдата Ионы, разглядевшего, что зиявшие прежде рамы затянуты целлофаном. Через несколько минут мы увидели у палатки двух человек, и Иона помахал им рукой. Они ответили, но как-то вяло.

— Рыбачки, кто же еще, — удовлетворенно произнес Иона. — Оживает край.

Через день мы видели рыбачков еще раз, но опять почему-то не за ловлей. Особого интереса они к нам по-прежнему не проявляли, и мы проделали свой путь по центру озера, не отклоняясь. Идти на противоположный берег было хоть и дальше, чем в рощу у наших камней, но зато лес на том берегу был гуще, а доставка его по льду — удобнее. Рубить деревья нам почти не приходилось. В дальнем лесу было так много их поваленных, что нам оставалось лишь обрубать ветки и распиливать стволы на части. Но какое это было «лишь»! Уже после первого часа работы мы были мокры от пота. Время от времени Иона повторял, что уже договорился с настоятелем о покупке бензопилы. Я знал, что за этой фразой последует передышка. Во время же передышек Иона подавал мне сброшенный мной бараний тулуп, сопровождая это русской поговоркой о том, что пар костей не ломит.

Рядом с Ионой мое наступившее успокоение я ощущал особенно полно. Чувства мои ни в коем случае не умерли, нет, они переродились. Они были ярки, свежи, но ни одно из них не было связано с возвращением. Собственно, дело было даже не в возвращении, а в будущем как таковом: я утратил к нему интерес. Прошлое теперь интересовало меня гораздо больше. Причем не то прошлое, что я описал здесь (по-моему, оно вышло из меня вместе с чернилами моей ручки), нет — мое далекое прошлое, детство. В жизни моей словно бы завершился какой-то цикл, и я возвращался к своему началу.

Я вспоминал пляж в Сорренто, его черный вулканический песок, по которому в полдень было невозможно ходить босиком — до того он раскалялся на солнце. Вечером этот песок приятно грел ступни. Вода в маленькой, защищенной молом бухте была тепла и тиха. За нависавшими над пляжем черными скалами скрывалось солнце, и поднимавшийся вечерний бриз, помимо свежести, навевал легкую тревогу. Эта тревога не была вызвана ничем, кроме захода солнца, но без нее уют вечернего городка не ощущался бы так глубоко и так щемяще. Отец пытался зажечь сигарету и щелкал зажигалкой, повернувшись спиной к ветру. Несильные его порывы уже доносили до меня первый запах дыма, а отец все зачем-то щелкал, прикрывая сигарету ладонью. Этот отцовский жест я вспоминал позднее, глядя, как Иона носит в поварню свечу.