Похищение лебедя

За работой она забывает обо всем и не беспокоится, хороши ли ее картины, о том, удастся ли когда-нибудь уговорить Ива предложить одну из них на Салон, ведь пока они все равно недостаточно хороши, а может быть, такими и останутся. И ее не заботит смысл собственной жизни. Ей довольно того, что краска на палитре наконец в точности совпала с синевой платья, что плавный мазок передал цвет молодой щеки, а утром она добавит немного белого (нужно больше белого и немного серого, чтобы передать этот свет дождливой осени, но до обеда она уже не успевает).

Живопись заполняет ее утро, но вторая половина дня, если нет настроения больше писать, не предполагается визитов и гостей, бывает пустовата. Герои романа, который она теперь читает, представляются совсем неживыми, и тогда вместо чтения она пишет письмо, заранее продуманное, ответ на то, что лежит уже в ящичке ее расписной конторки. Она садится поудобнее и подгибает под стул скрещенные ноги. Да, ее конторка стоит у окна, она переставила ее прошлой весной, чтобы любоваться видом на сад. Продолжая писать, она замечает, что сегодня один из тех странных дней, которые порой приходят в Париж осенью: проливной дождь перешел в ледяную морось, а там и в снег. «Эффект снега, эффект зимы» — эти выражения она узнала на прошлогодней выставке, где кое-кто из новых художников выставлял не только залитые солнцем зеленые поля, но и пейзажи со снегом — революционные работы, написанные на холоде, под открытым небом. Она смиренно стояла перед полотнами, о которых столько шумели газеты. В снегу, когда он лежит на земле, много серых и голубых полутонов — в зависимости от освещения, от времени дня, от неба. А еще охра, и даже коричневый и лавандовый. Она сама уже много лет как перестала видеть в снегу одну белизну, она, кажется, даже помнит момент, когда она распознала эти оттенки, любуясь своим садиком.

Вот и теперь первый снег наступившей зимы приходит внезапно, в одно мгновение совершилось превращение дождя в полупрозрачные хлопья. Она перестает писать и фланелевой перочисткой вытирает перо, чтобы не запачкать чернилами рукава. Увядший сад уже окутан нежным сиянием — на самом деле это не белизна. Сегодня беж? Серебро? Бесцветный, если такое возможно? Она поправляет лист, окунает перо и снова берется за письмо. Она рассказывает адресату, как лежит свежий снег на каждой ветке, как кусты, даже вечнозеленые, жмутся друг к другу под невесомой вуалью этой не-белизны, как на скамье, вымытой дождем, мгновенно возникает тонкая мягкая подушка. Она воображает, как он слушает шелест бумаги, разворачивая письмо в изящных стареющих пальцах. Она видит теплый взгляд, внимающий ее словам.

С вечерней почтой приходит его следующее письмо, потерянное для потомства, но ей он рассказывает немного о себе, о своем саде, еще не скрытом снегом — наверное, он писал с утра или накануне — он живет в центре города. Может быть, он жалуется с тонким шутливым шармом на пустоту собственной жизни, он уже много лет как овдовел и бездетен. Бездетен, как и она. Сама она еще так молода, что могла бы быть его дочерью или даже внучкой. Беатрис с улыбкой складывает письмо, потом разворачивает и перечитывает еще раз.

Глава 28 КЕЙТ

Роберт с каменным лицом согласился сходить к врачу, но мне идти с ним не позволил. До медицинского центра от нашего дома можно было прогуляться пешком, как и по всему кампусу, но я, стояла на крыльце, провожая его взглядом. Он шел, ссутулив плечи, переставляя ноги, словно каждый шаг причинял ему боль. Я заклинала всем, что приходило в голову, чтобы общительность или отчаяние заставили его рассказать врачу о симптомах. Может быть, они проведут обследование. Возможно, у него какое-то заболевание крови, мононуклеоз или, не дай бог, лейкемия. Но это не объяснит темноволосую женщину. Если Роберт не захочет говорить о своем визите, мне надо будет самой повидать врача и объяснить, что происходит. Можно сделать это тайком, чтобы не сердить Роберта.

Как видно, от врача он сразу пошел на занятия или писать в студию, потому что я увидела его только за ужином. Он ничего не рассказывал мне, пока я не уложила Ингрид спать, но и тогда мне пришлось спросить, что сказал ему врач.

Он сидел в гостиной, точнее, не сидел, а растянулся на тахте с закрытой книгой в руках.

— Что? — Он глядел на меня словно издалека, и одна половина лица у него, казалось, чуть обвисла, как я уже замечала прежде. — О! Я не ходил.

Я разозлилась и расстроилась, но сдержалась.

— Почему не ходил?

— Отцепись от меня, а? — проговорил он сдавленным голосом. — Не в настроении был. У меня работа, три дня не было времени писать.

— Значит, ты вместо врача пошел в студию?

Это по крайней мере было бы каким-то признаком жизни.

— Ты меня проверяешь?