Похищение Луны

Вот и княгиня моя уже десять лет уверяет, что 1е monde civilisй[37] не допустит уничтожения частной собственности, что le monde civilisй не примирится с уничтожением сословий и что поскольку в просвещенных странах существует аристократия, то нам непременно возвратят наше княжеское достоинство.

Я хотел продать этот дом, шенма мзем. Но тетушка твоя сначала все надеялась на Францию: она, мол, управляет всем миром. Потом на сцену выступила Англия. Тоже спасовала. Муссолини также не оправдал надежд, а Лига наций совсем подкачала. Теперь, видите ли, вся ее надежда на Японию! А за это время дом отобрали, шенма мзем.

Вселили к нам одного красного командира, а когда он уехал, то навязали этого проклятого Манджгаладзе.

Вздохнув, он предложил Тарашу сыграть партию в нарды.

Они уселись за столик около пианино.

Ношреван схватил игральные кости и крикнул:

— Ду-беш![38] Действительно, вышло ду-беш.

— Больше всего бесит меня, шенма мзем, что Анули ведет себя, как какая-нибудь безродная простячка, — возмущался Ношреван. — Кто ухитрится поселиться рядом с ними, в тех и влюбляются эти девушки.

Этот Манджгаладзе тащит Анули в загс. Представляешь себе — моя дочь и какой-то проходимец, темная личность! Недавно за дебош он попал в милицию, откупился деньгами. Твоя тетка уверяет, что не переживет этого брака. Я пригрозил Анули покончить с собой. Пока что дело обстоит так, а что будет дальше — не знаю, шенма мзем.

Тетушка твоя все не теряет надежды, что «ле монд сивилизэ» не оставит нашей страны большевикам, что большевиков выгонят и мы избавимся от Манджгаладзе.

— Шаш-се![39] — воскликнул Тараш и получил ду-се.[40]

— Пандж-шеш,[41] проклятый, не то запрут меня! — заклинал Ношреван.

Но вместо панджи-шеш вышло шеш-як.[42]

Продолжая играть, Тараш Эмхвари расспрашивал Ношревана о материальном положении семьи.

— В течение пяти лет продавали кольца, серьги и сервизы твоей тетушки, — ответил Ношреван. — Затем в ход были пущены иконы. Три лепные иконы продали за бесценок в музей, одна из них из приданого моей бабки, родной племянницы последнего злосчастного царя Грузии. Другая икона была украшена золотым изваянием работы Бека Опизари и оспыпана яхонтами и крупным жемчугом. Пятнадцать перстней с изумрудом, рубинами, бирюзой продал я, глупец, по сто рублей за каждый; одно колье скатного жемчуга с золотой застежкой, подвеску из двадцати жемчужин, одно драгоценное рубиновое кольцо, память от моей невестки — дочери Эристави.

За ними последовали ручные и настольные зеркала иранского чекана, еще замечательная икона Иоанна Крестителя с пятьюдесятью тремя жемчугами, семь пар серег с бадахшанскими рубинами.

Это все было спущено за гроши в те годы, когда продажа драгоценностей не разрешалась. Понятно, все попало в руки спекулянтов. Из этих денег двести фунтов переслали тебе в Париж.

Брошенные Ношреваном кости, перелетев через столик, упали на пол.

Когда Ношреван нагнулся за ними, из его жилетного кармана выпала маленькая фотографическая карточка.

Тараш поднял ее, внимательно посмотрел на снятого в белой чохе Ношревана, затем молча вернул карточку.

— Так все и пошло прахом, — вздохнул Ношреван. — И остались мы теперь на чае с монпансье, на черном хлебе и обеде без вина. Тетушка твоя больна ревматизмом, ее лечение тоже стоило немало денег.

Ты хорошо знаешь, что я никогда не служил, да и к какой работе я пригоден? Кроме охотничьего ружья и кинжала, я ничего не держал в руках, шенма мзем. Писать же ленюсь так, что будь я хоть десять лет в отсутствии, и то не соберусь прислать открытку.

Дай бог здоровья моему режиссеру! Познакомился он со мной где-то на свадьбе, на которой я был тамадой. Понравилось ему, как я вел стол. Хорошо, что хоть этому ремеслу научил меня мой бедный отец.

Ношреван улыбнулся. Морщины в углах его рта обозначились резче.

— Я всегда терпеть не мог актеров, будь то мужчина или женщина, — продолжал он, — не считал их за людей. Возненавидел и кино, и граммофон, и радио, когда они только еще появились. А теперь сам играю на экране роли князей, шутом гороховым выставляю свое сословие и самого себя. И так текут дни, проходит жизнь, шенма мзем!

А все же я должен признаться тебе, — помолчав, добавил Ношреван, — что эти минуты — единственный просвет в моей жизни. Я — вечный тамада, езжу на породистых лошадях, джигитую. Охочусь, ухаживаю за красивыми женщинами, на мне всегда моя любимая белая чоха. Ведь когда-то я не носил другой одежды. Так перешла на экран вся моя былая жизнь, а сам я, как видишь, превратился в тень.

Возвращаясь вечером домой, застаю то же самое, что оставил утром: больную жену, отбившуюся от семьи дочь, кошек своей тетушки и чай с монпансье. Ничего не поделаешь, приходится приноравливаться.