Похищение Луны

Если даже сплю я, ты все же в душе моей сидишь,
Открою глаза, на ресницах моих ты сидишь! —

стонал тарист.

Тараш отпил вина, окинул взглядом сырые стены подвала. На одной из них рука доморощенного художника изобразила кулачный бой тбилисских кинто1. На вылинявшей стене кинто кажутся такими же потускневшими, как их прототипы, встречающиеся еще и теперь на базаре.

На этой же стене — бой баранов. На лицах зрителей мастерски показан тот удивительный азарт, который овладевает ими при виде дерущихся животных.

Тут же, пониже, с большим мастерством изображена «кееноба» — традиционный грузинский маскарад. На верблюде — лицом к крупу — сидит шутовской шах. На голове у него бумажная остроконечная шапка, в правой руке, вместо сабли, — дуршлаг, в левой — вертел с нанизанными головками лука. Шею украшают тщательно выписанные фальшивые бусы.

У зурначей[51] складчатые, как бычьи загривки, подбородки и шеи, отвислые животы, короткие ноги. Движения, экспрессия переполоха переданы наивными штрихами.

На противоположной стене красовались кинто, несущие на голове фрукты, и тбилисские натюрморты: дыни, надтреснутые гранаты, виноград, груши, всевозможная зелень.

Но если кто не отведал всего этого сам, у того подобные натюрморты не смогут, пожалуй, вызвать аппетит.

В углу Тараш заметил рисунки помельче: странные фигуры, чересчур длинные или чересчур короткие ноги, оцепеневшие руки, — словом, нарисовано так, как обычно рисуют дети или дикари.

Много чего было тут изображено: авлабарские красотки, бараны, петухи, кинто…

Зурна смолкла.

Сакул принес шашлыки. Вахтанг жадно набросился на них.

— Даже на еду не хватает времени. Я еще не обедал сегодня.

Затем, осушив стакан, добавил:

— На твоем месте я переменил бы фамилию.

Тараш усмехнулся.

— Фамилия — не одежда, чтобы то и дело менять ее.

Новую печаль купил я, в воде стою я, охвачен огнем!

— пел охрипший тарист.

Друзья заговорили о домашних делах.

У Яманидзе умер отец.

— Мой отец был простой рабочий, — говорил Вахтаиг, — даже грамоты не знал. Родные обманывали меня в письмах: шлет, мол, тебе привет, велит передать то-то и то-то, а отца, оказывается, уже нет в живых. Мать болеет. Сестра вышла замуж. — Вахтанг помолчал и добавил: — Я был сильно привязан к отцу.

Потом он с увлечением стал рассказывать о своей работе на кожевенном заводе.

— Набрел за городом на полуразрушенное здание, выхлопотал ассигнования, целый год возился в грязи, стоял над душой у рабочих. Сам спланировал новый завод, добывал оборудование. Денег не хватило. Выпросил еще. Потом кончились стройматериалы. Кинулся в исполком, в трест, достал-таки. Вот зайди как-нибудь посмотреть. Картинка, а не завод.

Подняв стакан, Яманидзе улыбнулся Тарашу:

— Говорят, ты ухаживаешь за какой-то Шерваншидзе и собираешься жениться. Правда это?

— До женитьбы ли, милый Вахтанг! Лучше бы меня самого не произвел на свет мой несчастный отец!

— Отчего же? Эта жизнь все же лучше небесного рая.

— Не знаю…

— Ты не замечаешь, какие в Тбилиси женщины, Тараш? Ого! Далеко до них парижанкам. Жаль, не до того мне сейчас! Побриться — и то некогда.

В электрических лампочках усилился свет.

— Станция разгрузилась, — заметил Яманидзе. — Сейчас и на моем заводе кончила работу вторая смена.

Тараш огляделся. Недалеко от них, за длинным столом, уставленным бутылками, чествовали какого-то писателя.

Виновник торжества, склонив голову, слушал речь тамады и соглашался со всем, что тот говорил (как это и подобает тому, кого чествуют). В ответном слове он троекратно поклялся, что не останется в долгу перед Руставели.

В конце стола сидела молодежь. Юнцы припрятывали вино и втихомолку смеялись. Было похоже, что они собирались подшутить над тамадой.

В духане стало шумно.

Пьяные переходили от стола к столу, произносили напыщенные речи, угощали друг друга вином и клялись солнцем.

Кто-то одетый как кинто танцевал.

— Все еще не вывелись эти кинто? — спросил Тараш, улыбаясь.

— Все еще держатся; в этом районе ходят, как тени, и карачохелы,[52] мастера-оружейники, зеленщики, старые цеховые ремесленники. Бродят кое-где по развалинам старого Тбилиси. Но только в ресторанах вроде «Золотого руна» услышишь зурну, баяти, шикяста.[53]

Подозвав Сакула, Вахтанг потребовал еще вина.

— Жарь, Арташ! — крикнул танцор старику музыканту и опять закружился по духану.

— Не люблю я зурны, — заметил Тараш. — От этих напевов несет печалью иранских пустынь.

— А я, когда слышу зурну, то дрожь пробегает по телу, — сказал Вахтанг.

Он стал хвалить Тбилиси, «этот Париж Востока»; подняв стакан, провозгласил:

— А теперь выпьем за здоровье того цихистави, который ругал царя Ираклия греческого!

— Ну что ж, пусть будет так, — пробормотал Тараш и осушил стакан.

Оба уже были изрядно пьяны.

Все смешалось: силуэты музыкантов, греческого императора, Сакула, кинто, иранских шахов, петухов и баранов.

Живых и мертвых, все, что уже было изображено и что еще ждало изображения, — всех перемешало вино.