Похищение Муссолини

— Так он что, сам изъявил желание встретиться с вами, генерал?

— Какого черта «изъявил»? Кому здесь, в Германии, нужен генерал Шкуро? Мне бы на Кубань сейчас. Где Шкуро каждая собака при казачьей хате знает.

— На вашем месте я бы не высказывался столь пессимистично, генерал. По моему представлению командир казачьего корпуса генерал фон Панвиц недавно назначил вас начальником казачьего резерва, созданного главным штабом войск СС. И Гиммлер одобрил наш выбор. Но если вы, вместе со своей сотней, желаете отправиться на Кубань — хоть сейчас, — улыбнулся неискренней и какой-то старческой уже улыбкой Краснов. — Все хлопоты беру на себя.

— Не «хоть сейчас», атаман, не «хоть сейчас»… Так мы и ходили «хоть». Брали необученных, необстрелянных и бросали в кубанские плавни да донские овраги. А что из этого вышло? А то, что против них НКВД бросало свою контору… Обученную, вышколенную. Потому и задумал я создать при казачьем, круге специальную школу. Разведывательно- диверсионную. Схожую с той, какая, по слухам, существует под руководством самого Скорценя.

— И он, Скорценя ваш, дал добро? Готов помочь?

Шкуро вспомнился его сумбурный разговор с гауптштурмфюрером. Немного поколебался и, говоря в рюмку коньяка, словно в микрофон, подтвердил:

— А куда денется? Теперь поможет. И словом — перед начальством, и — людьми. Ты-то как к этому относишься, атаман?

Краснов снял пенсне, старательно протер его носовичком, снова водрузил на переносице и, глядя поверх головы Шкуро, торжественно, словно заверял огромную аудиторию, проговорил:

— Пришло время, генерал Шкуро, пришло. Фронтальной атакой в немецком строю у нас с вами не получилось. Следовательно, надо менять тактику. Поднимать кубанцев небольшими диверсионно-агитационными отрядами.

— А школу[46] мы с тобой, Краснов, так и назовем: «Атаман».

— Чтобы каждый, обучающийся в ней, понимал: на Кубань или Дон он прибудет для того, чтобы стать атаманом местного казачества, — задумчиво расшифровал смысл названия Краснов. В сущности, так оно и должно быть.

— Заодно и власовцам рога намылим. А то ведь тоже в герои лезут, краснопьеры недобитые.

— Что, кто-то из власовцев подступается к вам? — насторожился Краснов. Он знал, что Власову очень хочется заполучить если не сами белоказачьи части, то по крайней мере наиболее известных командиров. Надеясь, что это позволит помирить и сблизить его со старой, белогвардейской эмиграцией.

— Да вроде как главный Геббельс власовский ко мне подмыливается. В друзяки метит.

— «Главный Геббельс»? — поморщился Краснов, — о ком это вы?

— Ну этот генерал военный, Жиленков[47].

— A-а, господин Жиленков? — презрительно улыбнулся атаман. — Действительно «главный Геббельс». Что ему понадобилось от вас, генерал?

— Вроде как брататься надумал. И мысля у меня такая, что через генерала Шкуро Власов и Жиленков хотят выйти на еще более важного генерала Краснова[48]. Перед немцами показать надо, что у них и на казаков влияние имеется. Завидки берут, что фюрер казаков чтит чуть ли не как своих германцев.

— Поскольку считает их почти ариями[49], — согласно кивнул Краснов. — Но мой вам совет, генерал Шкуро, не связывайтесь вы с этой перебежчицкой падалью. Мы с вами — русские генералы, присягавшие еще императору и проливавшие кровь в боях с большевиками. А тот же Власов, как мне стало известно, был взводным во 2-й Донской дивизии красных, сражавшейся против войск Деникина на Дону и в районе Маныча; а затем — ротным командиром в боях против частей барона Врангеля.

— Я так и сказал ему, атаман: не будет промежду нами никакого перемирия-перекурия. Надо будет, самому фюреру молвлю то же слово. И слово мое — кубанское.

61

Распрощавшись со Шкуро, Краснов облегченно вздохнул. Объяснения батьки-атамана по поводу его визита к Скорцени сразу сняли то внутреннее напряжение, в котором он неминуемо пребывал бы, оставаясь в неведении. А генерал любил ясность. Всякая таинственность, заговорщичество претили ему самой своей сутью. Возможно, в этом как раз и крылись причины многих его неудач и просчетов.

Краснов подошел к столу, опустился в глубокое кресло и подперев ладонями щеки, несколько минут молча созерцал рукопись. Он чувствовал, что побаивается ее. Страх перед пером и бумагой напоминал ему страх человека, которому предстоит войти в бурный поток. Ступи он два-три шага — и будет сбит, подхвачен, пленен дикой стихией. Если тотчас же не погибнет, все равно окажется израненным, перестанет принадлежать себе. А все, что с ним будет твориться, — будет твориться не по его воле. «Самая большая твоя ошибка, — сказал себе Краснов, — что тогда, в двадцать третьем, когда, казалось, уже сформировался как писатель, ты вдруг согласился пойти на службу к великому князю Николаю Романову. И был втянут во всю эту монархическую передрягу».