Похищение столицы

— Разбойники — согласен, но они имеют национальное лицо. И ты прекрасно знаешь, из какого они теста сделаны.

— Опять национальность? Ты, Трофимыч, помешался на патриотизме! Во всех цивилизованных странах уже забыли это слово. А зачем оно, это слово? Чтобы огорчать людей, которые не русские. А ты мне скажи: могут русские освоить такую большую часть земли — от Балтийского моря до Тихого океана? Скажи: могут?.. Раньше русские женщины рожали по десять человек, а теперь по одному и скоро совсем перестанут рожать. И что? И где же вы возьмете столько людей, чтобы жили везде: и на севере, и в Сибири, и в тайге? На Лубянке нет Дзержинского. Он бы тебе показал за твой шовинизм. Россия — шестая часть земли, и при чем тут русские? Да! Такой большой кусок не может принадлежать одному народу.

Аркадий шлепал ногой по ковру, смотрел в потолок. Он знал: Трофимычу говори что угодно — не обидится. Продолжал:

— Я недавно был в Вене — да? Ты знаешь, я часто бываю за границей. Там много воздуха, и я дышу. И если говорят, что я поэт, то верят. А тут сплошные идиоты. Скажут: «Сейчас выступит поэт Халиф. Это такой же поэт, как Маяковский. А то еще больше. Слушайте его стихи». Я выхожу на сцену — и что же? Вижу глупые рожи. Ладно бы они дремали или даже спали. Нет, они смотрят на меня и смеются. И что уже такого у меня нашли, чтобы смеяться? А это потому, что они глупы. И самое мне непонятное — наши тоже стали идиоты. Еврей Тополь пишет письмо еврею Березовскому и там говорит: не жидись, поделись деньгами с русскими. У них взял, им и отдай. Хотя бы малую часть. Ну, скажи: разве при полном уме этот Тополь? Где ты видел такое, чтобы разумный человек отдал кому–нибудь свои деньги? Ну, скажи мне, Трофимыч, ты видел такое? Я нет.

— Но эти деньги не его, он их взял у народа, — заметила Регина.

— Если деньги в кармане, то они уже его. И не надо разыгрывать дурака. Хотел бы я видеть, как это вот он, наш Трофимыч, которого я знаю давно и который умеет писать книги, выбежал на дорогу и стал кричать: «Эй, люди! Я хочу отдать вам свои деньги!..» А? Вы смеетесь, а мне не смешно.

Регина спорила, — и теперь уже с раздражением:

— Трофимыч никому денег не даст по той причине, что их у него нет.

— При Советах были. Он писал книги, и ему давали гонорар. И еще какой! Я приходил к нему и говорил: «Трофимыч, дай мне денег. Сколько можешь — дай». Он доставал из стола десятку, давал. Десятку! — слышишь? А десятка это были деньги!

Трофимыч лишь снисходительно улыбался; он не пытался угадать и о цели прихода соседей. Догадывался, что Аркадий устремился к нему из любопытства, как только завидел подъехавших к даче незнакомых людей; он всегда не упускал случая притащиться на огонек и разнюхать, кто у Трофимыча был, зачем и с какой целью пожаловал. Регина же всегда возмущалась таким неуемным любопытством муженька, пыталась его урезонить, а если ей этого не удавалось, следовала за ним, чтобы как–то сгладить неловкость от нежданного вторжения. И сейчас видела, что снизу никто не поднимался и что, следовательно, там были заняты каким–то своим делом, а, может, Вера, видевшая, как наверх поднимались Моревы, не хотела приглашать их к столу. Она не любила Аркадия и, особенно, Регину, заявлявшую слишком большие права на отца, ходившую к нему в кабинет, как родная. И Вера, и, особенно, покойная Нина Николаевна знали природу привязанности Регины к их семье, и в первые годы после появления детской книги Моревой относились к Регине тепло и почти по–родственному. Петр Трофимович хотя и слыл за большого писателя, но за границей его не печатали и валюту он не получал. Книжка же Моревой была сразу переведена на многие языки, и автору дождем посыпались доллары, марки, франки. Она пыталась делиться с Трофимычем, но он от денег отказался, и тогда Регина тайком стала водить Веру в «Березку», где продавались импортные товары за валюту, покупала красивые вещи. Нравилось это и Нине Николаевне, и когда однажды муж ее, заметивший тайные шалости женщин, пытался воспротивиться, супруга махнула рукой: «Ах, брось ты свое чистоплюйство! Моралист нашелся».