Похищенная

Чтобы отслеживать, сколько дней я здесь нахожусь, я отодвинула кровать от стены и с силой царапала ногтем деревянную поверхность, пока на ней не появились слабые отметки. Если через маленькое отверстие в стене ванной комнаты пробивался свет, я считала, что пришло утро, если было темно, я ждала, пока снова рассветет, после чего делала следующую черточку. После того как он оставил меня одну, там появилось две новые метки. Чтобы как-то придерживаться графика, напоминающего дневное расписание Выродка, я ходила в туалет только тогда, когда не могла уже больше терпеть, да и то над стоком ванной, постоянно прислушиваясь к любому звуку. Я была слишком напугана возможностью его неожиданного прихода, чтобы принять душ или ванну, поэтому отказалась и от первого, и от второго, а когда голод начинал донимать меня особенно мучительно, я заглушала его водой. Мое воображение рисовало картины, как у меня дома не спят по ночам, как мои друзья постоянно думают, где меня искать, или развешивают листовки по городу с фотографией моего улыбающегося лица. Моя мать, наверное, просто с ума сходит. Я представляла, как она сидит у себя дома, плачет и, видимо, выглядит при этом великолепно — трагедия ей всегда была к лицу. Соседи приносят ей готовую еду, тетя Вэл отвечает на телефонные звонки, а мой отчим держит мать за руку и говорит ей, что все будет хорошо. Хотела бы я, чтобы и мне кто-нибудь сказал эти слова. Почему меня до сих пор никто не нашел? Они что, уже сдались? Я никогда не слыхала, чтобы какой-нибудь человек сначала исчез, а потом нашелся через несколько недель. Разве что речь шла о трупе.

Возможно, Люк выступает по местному телевидению и умоляет похитителя вернуть меня. А может, его самого допрашивает полиция? Они ведь в таких случаях всегда первым делом подозревают бой-френда. Вероятно, они сейчас понапрасну теряют время с ним, вместо того чтобы разыскивать Выродка.

Я беспокоилась об Эмме и о том, кто за ней присмотрит. Кормят ли ее нормальной едой для ее чувствительного животика? Выгуливают ли ее? А еще я думала, что она может решить, что я ее бросила, и эта мысль всегда вызывала у меня слезы.

Чтобы успокоить себя, я прокручивала в голове воспоминания о Люке, об Эмме и о Кристине, словно старые видеофильмы: пауза, перемотка и повторное воспроизведение. Одним из моих любимых воспоминаний о Кристине был наш с нею сладкий загул. На прошлый Хэллоуин она пришла ко мне в гости, чтобы поиграть в «скраббл», и мы с ней решили вскрыть один из пакетов, который я купила для детей, которые в этот день стучатся в двери и требуют угощения на праздник. Одним пакетом дело не закончилось: потом был второй, затем третий и четвертый. В результате мы настолько засахарились от всего этого сладкого, что наша игра превратилась в бесконечный перебор каких-то грязных слов под непрерывный истерический хохот. Потом у нас вообще закончилось сладкое для детей, так что нам пришлось выключить в доме свет. Мы прятались в полной темноте, прислушивались к звукам фейерверка и хихикали до икоты.

Но потом мои мысли неизменно возвращались к Выродку и к тому, что он мог сейчас с ней делать. Я представляла, как она сидит у себя в офисе, возможно, задерживается на работе допоздна, а потом видела, как на улице ее поджидает Выродок в своем фургоне. И собственное бессилие приводило меня в ярость.

Прошел еще один день, и я поставила очередную метку. Я перестала чувствовать позывы что-то съесть, но ощущение, что Выродок возвращается, не оставляло меня. И если я хочу выжить, то должна быть к этому готова. В результате моей предыдущей попытки обольстить его он меня едва не убил, поэтому мне нужно было понять, почему он вышел из себя, когда я сделала вид, что завелась.

А может, он садист? Да нет: когда он избивал меня, то сексуально не возбуждался. Он что-то воспроизводил для себя. У этого парня есть свой штамп. Начинается это с ванной — может быть, это его версия прелюдии? — а потом переходит в грубость. Так какое же ему нужно обращение, черт побери?

Он сказал, что женщинам не нужны славные парни, что мы все стремимся, чтобы с нами обращались, как с мусором. А когда я перегнула палку и стала слишком откровенной в своих попытках соблазнения, это привело его в бешенство, он обозвал меня шлюхой и сказал, что я должна бороться с ним, сопротивляться. Должно быть, он думает, что «хорошая женщина» в душе хочет агрессивного мужчину, который будет груб с ней, будет подавлять ее силой; в его представлении на самом деле только «шлюха» может показывать, что ей это нравится, — «хорошая женщина» будет сопротивляться. Так что он, видимо, не чувствует себя настоящим мужчиной, пока я действительно не начинаю его бояться.

Он пытается угодить мне — страхом и болью. И чем меньше я буду реагировать, тем больше он будет думать, что должен причинить мне боль. Вот черт! Он был насильником, который думает, что каждая женщина в тайне фантазирует на тему изнасилования. Теперь, по крайней мере, я знала, чего ему от меня нужно: я должна бороться и демонстрировать, что мне больно и страшно.