Похищенная весна. Петроград – Ленинград

Ольга, не глядя, запустила руку в коробку и нащупала заточенный карандаш. С удивлением она обнаружила, что снова вытащила бордовый. Последние четыре недели попадается именно этот гнетущий цвет. Но зато он хорошо ложится на рыхлую почтовую бумагу.

Последнее письмо. Доходят они или нет, Ольга не знала. Но каждую неделю уже больше пяти лет писала в Петроград – теперь уже Ленинград, – отцу. Ответов не было. Ни одного. Но сегодня это не важно. Все равно, она рассчитывала, что они с Катей обгонят почтовый поезд, и свое письмо она получит дома уже сама.

Ольга растерла воспалившиеся опять костяшки на указательных и средних пальцах. Пожалуй, держать карандаш – это было самое неприятное, когда стали болеть руки. Она даже стирать приспособилась, чтобы меньше сгибать больные суставы. А вот писать было тяжело. Она почти и не писала.

Не торопясь, с детской скоростью, Ольга выводила:

«Дорогой папа!

У нас все хорошо. Документы мы получили спокойно, как и обещал Виртанен. Все-таки он очень добр!

Вещи почти все уложены. И уже сегодня мы едем домой.

Мы за последние четыре года с Катюшей разжились изрядным количеством книг и вещей. Комнатка наша как-то незаметно накопила столько всего. Мы и не поняли, как это все у нас вмещается. В чемодан, конечно, все не влезло. Не то, что в двадцать первом при отъезде!

Мне пришлось оставить Виртанену почти всю библиотеку, собранную здесь по крупицам. Я тебе писала, что у него тут были хорошие книги от прежней хозяйки. Я и стала дополнять помаленьку эту коллекцию. Уверена, он ее продаст за бесценок. Сердце кровью обливается. Но я все же кое-что забрала с собой. Толстого (помнишь, я сама сожгла его в девятнадцатом?) «Война и мир». Интересное издание «Бесов» нашла 1876 года (удивительная сохранность!) Пара томиков поэзии уже наших лет. А, впрочем, вечером все покажу.

По большому счету, нет ничего такого, что бы я должна была тебе написать. Хочется уже…»

– А-а-ам! – Катя подкралась сзади и накинула на Олю шерстяное одеяло.

– Ой-ой-ой! – Ольга взмахнула руками, бросив карандаш. Обняла дочку и пощекотала.

Катя взвизгнула, захохотала, отскочила от матери и так, с одеялом на голове, запрыгнула на лязгнувшую металлом высокую кровать.

– Выспалась, сонная тетеря? Смотри, какое солнышко! Сегодня замечательный день! – Ольга поправила растрепавшуюся кичку.

– Мам, а кому ты пишешь? – Катя вылезла из-под одеяла.

– Папе. Дедушке твоему.

– Но ведь мы сегодня уже приедем, – Катя начала тихонько раскачиваться на кровати, постепенно увеличивая амплитуду. – Зачем писать? – панцирная сетка скрипела все звонче.

– Ну-ка слезай! Нечего шуметь и пружины ломать! – Ольга привстала, чтобы спустить дочь с кровати, но та уже спрыгнула сама и подошла к матери. Ольга села обратно на табуретку и взяла дочь за руку. – Да я и сама не знаю, зачем пишу. Просто сегодня вторник. Я привыкла. Да и почтальон все равно зайдет…

– А какой он, твой папа? На кого он больше похож? На старика Виртанена, отца Георгия или… – Катя ткнула на фотографию в газете, разложенной на полу для упаковки, – или на мистера Вотинена?

Ольга засмеялась:

– Нет не похож. Ни на Виртенена, ни на Вотинена, ни на кого-то другого. Папа седой, сколько его помню. Он строг, спокоен. Носит опрятную бороду и шерстяной жилет. Мне иногда казалось, что у него два сердца, потому что в нагрудном кармане справа у него тикали часы. Тик-так, тик-так… А еще от него пахло сиреневым мылом и невским ветром.

– А мой папа?

От неожиданности Ольгу качнуло на неустойчивом табурете.

– Что, твой папа?

– Чем пах мой папа?

Ольга с трудом подавила рвотный комок. Память предательски воссоздала запах потного тела, мокрой псины, тухлого дыхания и алкоголя. Отводя взгляд от лица дочери, она захлопала глазами, будто это могло смахнуть тошнотворное воспоминание. Она искала в мерзком ощущении лазейку, что могла бы вывести ее на ровную почву. «Псина, мокрая шерсть, шинель, да! Шинель! Потное тело, но холодные ноги, конечно! … Это лучше, да! Саша лучше…»

– Ну?! – Катя снова поймала блуждающий взгляд матери. Когда же Ольга смогла сосредоточиться на ее лице, заметила, что Катя так же хлопает ресницами, как и она.

«Повторюшка» – подумала Ольга и улыбнулась. Приступ прошел:

– Катюша, отчего ты такая нетерпеливая? Дай подумать… Он был высокий, – Ольга уже знала, что планирует врать. Пусть это ложь, но такая сказка будет греть душу маленькой Кате, а потом уж… – он красивый, и его гимнастерка пахла свежестью весны, цветущей черемухой, а осенью шинель пахла теплом костра. У него одно сердце. Одно огромное сердце. Однажды он придет, – ты еще, засоня, конечно, будешь спать, – а когда откроешь глаза он уже будет рядом.

– Да? – Катя стала перетаптываться с ноги на ногу, теребить в руках подол платья. Но Ольга уже видела, в глазах дочери поселилась мечта. Ольге и самой очень не хватало такой мечты, она гнала эту мысль, но Саша снова оказывался в ее голове. Ольга нежно сжала неуверенную руку дочери. Они были одинаково растеряны и одинаково хотели верить.