Похищенный. Катриона

что мы бежим вместе, и все хлопотали, снаряжая нас в дорогу. Нам дали по шпаге и паре пистолетов, хоть я и сознался, что не умею фехтовать; в придачу мы получили небольшой запас пуль, кулек овсяной муки, железную плошку и флягу превосходного французского коньяку и со всем этим готовы были выступить в дорогу. Денег, правда, набралось маловато. У меня оставалось что-то около двух гиней; пояс Алана был отослан с другим нарочным, а сам верный посланец Ардшила имел на все про все семнадцать пенсов; что же до Джемса, этот, оказывается, так издержался с вечными наездами в Эдинбург и тяжбами по делам арендаторов, что с трудом наскреб три шиллинга и пять с половиной пенсов, да и то все больше медяками.

– Не хватит, – заметил Алан.

– Надо будет тебе схорониться в надежном месте где-нибудь по соседству, – сказал Джемс, – а там дашь мне знать. Пойми, Алан, тебе надо поторапливаться. Не время сейчас мешкать ради каких-то двух-трех гиней. Пронюхают, что ты здесь, как пить дать, учинят розыск и, чует мое сердце, взвалят вину на тебя. А ведь возьмутся за тебя, так не обойдут и меня, раз я в близком родстве с тобой и укрывал тебя, когда ты гостил в здешних местах. И уж коли до меня доберутся… – Он осекся и, бледный, как мел, прикусил ноготь. – Туго придется нашим, коли меня вздернут, – проговорил он.

– То будет черный день для Эпина, – сказал Алан.

– Страшно подумать, – сказал Джемс. – Ай-яй-яй, Алан, какие ослы мы были с нашей болтовней! – И он стукнул ладонью по стене, так что весь дом загудел.

– Справедливо, чего там, – сказал Алан, – вот и друг мой из равнинного края (он кивнул на меня) правильно мне толковал на этот счет, только я не послушал.

– Да, но видишь ли, – сказал Джемс, снова впадая в прежний тон, – если меня сцапают, Алан, вот когда тебе потребуются денежки. Припомнят, какие я вел разговоры и какие ты вел разговоры, и дело-то примет для нас обоих скверный оборот, ты смекаешь? А раз смекаешь, тогда додумай до конца: неужели ты не понимаешь, что я своими руками должен буду составить бумагу с твоими приметами, должен буду положить награду за твою голову? Да-да, что поделаешь! Нелегко поднимать руку на дорогого друга; и все же, если за это страшное несчастье ответ держать придется мне, я буду вынужден себя оградить, дружище.

Ты меня понимаешь?

Он выпалил это все с горячей мольбой, ухватив Алана за отвороты мундира.

– Да, – сказал Алан. – Я понимаю.

– И уходи из наших мест, Алан… да-да, беги из Шотландии… сам беги и приятеля своего уводи. Потому что и на твоего приятеля из южного края мне надо будет составить бумагу. Ты ведь и это понимаешь, Алан, верно?

Скажи, что понимаешь!

Почудилось мне или Алан и в самом деле вспыхнул?

– Ну, а каково это мне, Джемс? – промолвил он, вскинув голову. – Ведь это я привел его сюда! Ты же меня выставляешь предателем!

– Погоди, Алан, подумай! – вскричал Джемс. – Посмотри правде в глаза! На него так или иначе составят бумагу. Манго Кемпбелл, уж конечно, опишет его приметы; какая же разница, если и я опишу? И потом, Алан, у меня ведь семья. – Оба немного помолчали. – А суд творить будут Кемпбеллы, Алан, – закончил он.

– Спасибо, хоть имени его никто не знает, – задумчиво сказал Алан.

– И не узнает, Алан! Голову тебе даю на отсечение! –

вскричал Джемс с таким видом, словно и вправду знал, как меня зовут и поступился собственной выгодой. – Только как он одет, внешность, возраст, ну и прочее, да? Без этого уж никак не обойтись.

– Смотрю я на тебя и удивляюсь, – жестко сказал Алан.

– Ты что, своим же подарком хочешь малого погубить?

Сначала подсунул ему платье на перемену, а после выдашь?

– Что ты, Алан, – сказал Джемс. – Нет-нет, я про то платье, что он снял… какое Манго на нем видел.

Все-таки он, по-моему, сник; этот человек был готов ухватиться за любую соломинку и, надо полагать, все время видел перед собой судилище и лица своих кровных врагов, а за всем этим – виселицу.

– Ну, сударь, а твое какое слово? – обратился Алан ко мне. – Тебе здесь защитой моя честь; без твоего согласия ничего не будет, и позаботиться об этом – мой долг.

– Что я могу оказать, – отозвался я. – Для меня ваши споры – темный лес. Но только если рассудить здраво, так винить надо того, кто виноват, стало быть, того, кто стрелял. Составьте на него бумагу, как вы говорите, пускай его и ловят, а честным, невиновным дайте ходить не прячась.

Но в ответ и Алан и Джемс Глен стали ужасаться на два голоса и наперебой закричали, чтобы я попридержал язык, ведь это дело неслыханное, и что только подумают Камероны (так подтвердилась моя догадка, что убийца – кто-то из маморских Камеронов), и как это я не понимаю, что того детину могут схватить?..

– Это тебе, верно, и в голову не пришло! – возмущались оба, так пылко и бесхитростно, что у меня опустились руки и я понял, что спорить бесполезно.

– Ладно, ладно – отмахнулся я, – составляйте ваши бумаги на меня, на Алана, на короля Георга, если угодно!