Похищенный. Катриона

– Ну да! – с хитрой миной произнес он. – И, для себя, надо думать, имел кой-какие виды?

– Не скрою, сэр, – сказал я, – когда мне сообщили, что со мной в родстве состоятельные люди, я и вправду понадеялся, что они мне помогут в жизни. Но я не побирушка, я от вас не жду подаяний, во всяком случае, таких, какие дают скрепя сердце. Не глядите, что я бедно одет, – и у меня есть друзья, которые только рады будут мне помочь.

– Та-та-та, порох! – сказал дядя Эбенезер. – Не кипятись понапрасну. Мы еще поладим как нельзя лучше. И, Дэви, дружок, если ты больше не хочешь каши, я ее, пожалуй,

прикончу сам. М-мм, знатная еда овсянка, – продолжал он, согнав меня с табуретки и отобрав у меня ложку, – здоровая еда, вкусная. – Он скороговоркой пробубнил молитву и принялся за кашу. – Отец твой, помнятся, любитель был поесть. Не то чтобы обжора, но едок отменный, а я – нет: клюну разок-другой и сыт. – Он отхлебнул пива и, как видно, вспомнив про долг гостеприимства, предложил: –

Если хочешь промочить горло, вода за дверью.

Я ничего не ответил на это и продолжал стоять, не двигаясь, пристально глядел на дядю и еле сдерживался от гнева. Дядя же продолжал поспешно набивать себе рот, а сам то и дело косился на мои башмаки, на грубые, деревенской вязки чулки. Один лишь раз он отважился посмотреть выше, наши взгляды встретились, и у дяди смятенно забегали глаза, как у карманного воришки, пойманного с поличным. Это навело меня на размышления: не потому ли он держится так несмело, что отвык бывать на людях, а когда немного освоится, это пройдет и мой дядя обернется совсем другим. Меня вывел из раздумья его скрипучий голос:

– И давно умер твой отец?

– Вот уже три недели, сэр, – ответил я.

– Он был себе на уме, Александр, – потайной человек, молчун, – продолжал дядя. – В молодости, бывало, от него слова не дождешься. Небось, и про меня не много говорил?

– Я и не знал, что у него есть брат, сэр, пока вы сами не сказали.

– Ай-яй-яй! – сказал Эбенезер. – Неужели и про Шос не рассказывал?

– Даже названия не поминал, сэр.

– Подумать! – сказал мой дядя. – Удивительно, что за человек!

При всем том он был, казалось, на редкость доволен, не знаю только, собою ли, мной или таким удивительным поведением моего отца. Одно было очевидно: то неприязненное, даже враждебное чувство, которое на первых порах внушала ему моя особа, по-видимому, начинало проходить; во всяком случае, немного погодя он вскочил на ноги, подошел ко мне сзади и бодро хлопнул по плечу.

– Дай срок, мы еще славно поладим! – вскричал он. – Я, право, рад, что впустил тебя в дом. Ну, а теперь ступай в постель.

Как ни странно, он не стал зажигать лампу или свечу, а, выйдя в темную прихожую, начал ощупью, тяжело дыша, подниматься по лестнице, потом остановился возле какой-то двери и отпер ее. Я кое-как вслепую ковылял сзади и едва не наступил ему на пятки, а он, объявив, что здесь будет моя комната, пригласил меня войти. Я так и сделал, но через несколько шагов остановился и попросил огня, чтобы лечь спать при свете.

– Та-та-та! – сказал дядя Эбенезер. – При эдакой-то луне!

– Ни луны, ни звезд, сэр, – возразил я. – Тьма-тьмущая, кровати не видно.

– Та-та-та, вздор! – сказал он. – Если что не по мне, так это огонь в доме. Смерть боюсь пожаров. Покойной тебе ночи, Дэви, дружок любезный.

И, не дав мне ни секунды для новых возражений, он потянул на себя дверь, и я услышал, как он запирает меня снаружи.

Я не знал, смеяться мне или плакать. В комнате было холодней, чем в колодце, а кровать, когда я нашарил ее в темноте, оказалась сырой, как торфяное болото; хорошо еще, что я захватил с собой плед и узелок; завернувшись в плед, я улегся прямо на полу возле массивной кровати и мгновенно уснул.

Едва забрезжил рассвет, я открыл глаза и увидел, что нахожусь в просторной комнате, оклеенной тисненой кожей; комната была уставлена великолепной, обитой гобеленами мебелью и освещалась тремя большими окнами.

Десять, может быть, двадцать лет назад лечь спать или проснуться тут было, наверное, одно удовольствие; но с тех пор сырость, грязь, запустение да еще мыши и пауки сделали свое дело. К тому же почти все оконные стекла были разбиты, да и вообще весь замок зиял пустыми окнами; невольно приходило на ум, что моему дядюшке довелось в свое время выдержать осаду возмущенных соседей – чего доброго, во главе с Дженнет Клустон.

Меж тем за окном сияло солнце, а я весь продрог в этой злосчастной комнате; я принялся стучать в дверь и призывать своего тюремщика, пока он не явился и не выпустил меня.

Он повел меня за дом к колодцу с бадейкой, сказал:

«Вот, хочешь – умывайся», – и я, совершив омовение, поспешил на кухню, где он уже затопил печь и варил овсянку.

На столе красовались две миски и две роговые ложки, но по-прежнему лишь одна кружка жидкого пива. Быть может, на этой подробности сервировки мой взгляд задержался с некоторым удивлением и, быть может, это не укрылось от дяди; во всяком случае, как бы в ответ на мои мысли, он спросил, не выпью ли я эля – так он величал этот напиток.

Я ответил, что обычно пью, но пусть он не беспокоится.