Похитители разума

Рито, как заправский хирург, резким ударом скальпеля вскрыл железу и вставил серебряную трубочку, соединенную гибким шлангом с колбочкой. Рану аккуратно зажал тугими клеммами.

Человек внимательно следил за умоляющим выражением волосатого прекрасного экземпляра полугиббона, внешне так поразительно напоминающего изображение доисторического человека каменного века.

На дно колбочки медленно стекала полупрозрачная слизь.

Несколько дней страдал подвешенный Бинду, пока не собралась полная колбочка вытяжки из гормонов внутренней секреции. Японец возился с пробирками, колбами, пузырьками, составляя какое-то таинственное снадобье…

Прошел месяц со дня первого представления. Боно Рито, встретившись с Эриком Джонсом был учтив и даже любезен. Он, раскланявшись, приложил руку к сердцу и предложил артисту:

— Сегодня памятная дата! Месяц нашей постановки, так сказать, медовый месяц успеха. Не правда ли?

— Да, месяц пролетел, как счастливое мгновенье. И неудивительно!.. Столько радости и прекрасных переживаний! — восторженно ответил Эрик.

— Я приглашаю вас сегодня после спектакля на банкет… Нужно чем-то ознаменовать, отпраздновать и повеселиться.

— Ол райт! Сегодня после двенадцати ночи…

…Двести артистов шумно праздновали первый маленький юбилей большого успеха. Боно Рито не поскупился. Едва ли за королевскими столами в столицах мира подавались более изысканные вина и блюда…

Никто не заметил, как желтый лакей, наливая вино, подсыпал снотворный порошок в некоторые стаканы. Наибольшая доза досталась Эрику Джонсу.

К утру компания перепилась окончательно — одни дремали в креслах, другие горланили и спорили, но вскоре затихли и они.

Ма-Ло-У с лакеем вынесли спящего Эрика и уложили на диван в соседней комнате.

Боно Рито бесшумными, кошачьими шагами приблизился к Джонсу, прислушался к глубокому дыханию спящего и запер дверь. В руке блеснул небольшой шприц. Оголив красивую руку с выделяющимися на гладкой, белой коже голубоватыми жилками, японец резким движением вспрыснул в вену несколько кубических сантиметров полупрозрачной жидкости и, быстро спрятав шприц, смазал крохотную ранку антисептиком. Эрик поморщился сквозь сон, потянулся, как бы почесать руку, но успокоился, слегка улыбнулся, как будто неприятный сон снова сменился приятным, и нежно прошептал имя Эллен.

— Белый ублюдок! — пробормотал Боно Рито.

С улицы доносились первые звуки пробуждающегося дня. Проскрежетал трамвай, крякнули дружным ревом клаксоны автомобилей, принявшихся за свою обычную дневную многотрудную деятельность.

День этот и все последующие не сулил ничего хорошего сладко улыбающемуся во сне Эрику Джонсу.

Боно Рито налил стакан воды и залпом выпил.

— Номер один… — глухо пробормотал он и быстро вышел, бросив Ма-Ло-У процеженную сквозь зубы реплику:

— Убери эту падаль в общий зал…

6. Три тысячных гонорара

Журналист Гарри Чальмерс, сотрудник еженедельника «Цирк», заслуженно считался лучшим и глубоким знатоком цирка.

Он писал удачные рецензии и обзоры, присутствовал на многих закрытых и генеральных репетициях, состоял членом всевозможных жюри и знал всех сколько-нибудь известных артистов на всем континенте. За кулисами цирка он был своим человеком.

Приток огромной массы зрителей в «Бруклинский цирк» был обеспечен благодаря умелым обзорам Чальмерса, за что он получал немалую мзду от Генеральной дирекции объединенных цирков.

Гарри Чальмерс боготворил Боно Рито, был с ним знаком, но японец почему-то органически не любил журналистов. В особенности сильно эта неприязнь почувствовалась со времени измены Эллен.

В последнее время Боно почему-то избегал встреч с Чальмерсом, который уже заметил перемену в характере режиссера. Японец был чем-то взволнован и всегда насторожен.

Находясь в своей постоянной ложе, Чальмерс направил бинокль на блестящую вазу-пьедестал и… танцующая пара как бы зазвучала резким диссонансом тому, что журналист привык видеть в течении нескольких месяцев. Порою танцор неуклюже качался, и все чаще бросались в глаза мешковатые движения партнера божественной Эллен! Сама она танцевала превосходно и часто выручала своего фальшивящего партнера. Публика тоже, видимо, заметила перемену в танцоре и наградила его редкими хлопками, тонувшими в море равнодушия.

— Что стало с Эриком Джонсом? — пробормотал Чальмерс, помчавшись за кулисы. Он увидел артиста, облокотившегося о стену уборной и неподвижно уставившегося в темный угол, где еле виднелись клетки с обезьянами, к которым почему-то его влекло с загадочной и непреодолимой силой.

Джонс не заметил или сделал вид, что не замечает остановившегося перед ним Чальмерса. Он вплотную подошел к клетке и, прикоснувшись к прутьям, наблюдал оскаленного полугиббона.

— Вы заболели, старина? — хлопнул журналист по плечу Эрика, лицо которого выражало полное равнодушие, даже больше — не выражало ничего человеческого — оно было похоже… на усталую, небрежно бритую обезьяну.