Поход на Киев (СИ)

Тоска овладела Добрыней в это лето. Он был ещё так молод, ему было всего 19 лет, но теперь боярин с грустью оглядывался на прошлое. Для своего возраста он казался слишком развит, успел познать и войну, и горечь потерь, и секс с женщиной, и боль измены. Зоя теперь не дарила ему свою ласку, она стала какая-то чужая, а, может, и всегда такой было, и только претворялась родной. Сорока нашла себе другую любовь. Теперь Зоя сама ходила к варягу Рогнвальду, и он даже привязался к ней. Очевидно, им было хорошо вместе. Варяг был с ней временами груб, полячке это только нравилось. Так же викинг не скупился на богатые подарки, которые так же радовали любящую всё блестящее Сороку. Но самое главное, Рогнвальд давал ей защиту, поскольку никто в Новгороде, включая викингов, не мог к ней прикасаться. Добрыня не смог дать ей защиту за что теперь презирал себя. Он не отомстил, не бросил вызов непобедимому викингу. Прошло совсем немного времени, и Зоя нашла защиту у своего насильника, сумела лаской и кокетством привязать его к себе. Она любила во время секса кусать Рогнвальда. При этом укусы получались сильные, натуральные, и оставались надолго. Это было своего рода меткой для других женщин, мол, он только мой, на нём мои следы. Украшения и подарки Рогнвальда так же говорили: она только моя. Вероятно, такая измена Зои была ещё и местью Добрыне за то, что тот хотел взять в жёны Василису. В глубине души он понимал это и казнил себя. Глядя на новые драгоценности Зои, Добрыня злился и ненавидел себя, но ничего не мог поделать. Свою ярость он вкладывал в свои тренировки, проводил целые сутки, упражняясь с мечом, с копьём, с дубиной. Юное тело быстро привыкало к физической нагрузке, движения становились более чёткими, более быстрыми. Пожалуй, в каком-нибудь спортивном соревновании Добрыня бы и одолел Рогнвальда, но в реальном бою нужно было что-то ещё, кроме хорошей формы. Нужна была ярость, нужно было отсутствие сострадание к врагу. Всё это воспитывалось в викингах с детства, впитывалось с молоком матери. В суровой северной стране нужно было много гнева, чтобы разогреть в груди своё сердце и заставить его биться. В снежной пустыне с пробирающими до костей ветрами, люди становились суровы друг с другом и со своими врагами. Они учились высоко ценить дружбу, гостеприимство, обещания, но вместе с тем учились презирать в душе тех, кто не воспитывался в этой холодной пустыне. Добрыня был из последних. С детства он рос в знатной семье, в тепле и сытости, воспитывался христианином. С одной стороны, Добрыня не знал бедности и привыкал командовать, с другой стороны, его учили любви к ближнему и прощению врагов. Хорошее прикрытие для поражения. Добрыня и сейчас готов был бы простить Рогнвальда, если бы тот забрал Зою себе и уехал с ней куда-нибудь из Новгорода. Но всё было гораздо хуже. Рогнвальд оставался здесь, с ней, прогуливался в её компании по городским улицам, целовал на людях. Воинственная полячка хорошо влилась в компанию викингов, у которых женщина-воин было нередким явлением. И злоба копилась в Добрыне, кипела и искала выхода наружу, и иной раз выплёскивалась совсем неуместно. Так, однажды в его доме гостил новгородский посадник Фома, его дядька, сводный брат отца Никиты.

— Наши опять с варягами подрались, — говорил Фома, выпивая большими глотками вино с мёдом.

— Кто на этот раз? — спрашивал Никита, глядя в окно на мирно гуляющих по двору кур.

— Да, охотнички из Людина конца. Не сошлись с кем-то в цене за коня и сразу за дубины. Говорят, трёх людинских варяги насмерть уложили. Но и викингам досталось хорошо. Дрались на мосту, пока Путята со своими ополченцами из не разнял.

— Да уж, нет порядка в Людином конце, — обобщённо заключил Никита, — совсем людинские распустились при Ярославе.

— Это они ещё при брате твоём — Ваське Буслаеве распустились, — возражал ему Фома, — а волхвы поговаривают, что это нам от богов наказание за крещение в христианскую веру.

— Скорее уж наоборот, — молвил Никита, — наказание за то, что мы так упорствовали в своём язычестве. Бог хочет, чтобы мы страдали, как иудеи 40 лет в пустыне.

Но тут из дальнего угла комнаты раздался громкий язвительный смех. До этого Добрыня сидел молча, в разговор не вмешивался, но теперь не выдержал и обнаружил себя.

— Ловко же вы, бояре, оправдали себя, — произнёс он. Никита вперился в него злобным взглядом, Фома нахмурился.

— Людинские мужички, сброд, убивший наших священников, грудью стоит за Новгород, — продолжал Добрыня, — а мы, люди знатные, получившие благословение от мудрейшего епископа Иоакима, попрятались по своим домам и тихо терпим, как варяги наших женщин насилуют.

— Это ты про свою сучку? — бросил ему Никита, — наших знатных женщин никто не трогает. Не путай, сын.

— Наших новгородских трогают язычники, — пуще прежнего распалялся Добрыня, — а мы, бояре, не должны за них заступаться, вопреки христианской вере. Спокойно смотрим, как эти язычники нашу веру попирают, сами грешат и других до греха доводят.

— Ты сейчас меня до греха доведёшь, — сквозь зубы молвил Никита.