Поход на Царьград

Впереди нас семь ярких звёзд — это Лось, как зовёте их вы, русы. Небесный зверь днём скрывается в тайге Верхнего мира, а глубокой ночью взбирается на горную вершину и появляется среди других небожителей. Пока он спит… Но скоро проснётся и появится на горе… А вот и она! Слышишь, как бьют бубны, свистят дудки, поют раковины, и звуки их как музыка туч, как бушующее море. Здесь полгода — день, полгода — ночь, одна ночь и один день равны году. Здесь в златых руслах текут реки, озёра с золотым дном блестят, как луна. Из этих водоёмов берут начало священные потоки, самые чистые и прозрачные, ибо их воды несутся над чистейшим золотом… Это Меру. Но кто там, посмотри?… Снова эти проклятые киевские архонты… Они на крылатых конях, но ты их не бойся… Ты же на крыльях птицы… Не бойся! — Чернодлав вытер со лба пот, выступивший теперь от чрезмерного напряжения, и повторил: — Ты же на крыльях птицы… И им за тобой не угнаться. Они зовут тебя и упрекают в том, что ты посмел подняться на священную гору, с которой можно достать солнце… Они оскорбляют тебя! И ты, дваждырождённый, можешь обругать их, даже ударить или убить. Погрози им ножом, видишь, охотничий нож висит у тебя на поясе, и пора возвращаться…»

Чернодлав откинул войлочный полог и увидел Мамуна, бездыханно лежащего у остывающего сосуда с камнями. Но костерок ещё горел.

Древлянин достал из мешка с семенами конопли хорошо сработанный нож, с которым он не раз ходил на медведя, и положил его возле киевского жреца. Сам снова разделся догола и растянулся рядом.

Уставившись в тёмный верх шалаша, Чернодлав вдруг увидел себя совсем малышом в арбе на двух огромных деревянных кругах и жующим просяную лепёшку. Угры сеяли только просо, и то совсем немного… Основной едой им служили баранина, конина, верблюжатина, а в голодные годы, когда поедался весь скот и табуны тарпанов уходили на север, они употребляли в пищу сурков и полевых мышей. Тогда почти прекращались набеги на соседние племена, потому что воины, чтобы заглушить чувство голода, постоянно жгли на камнях семена конопли и дышали их паром… Да и не только воины, «парились» и женщины, и дети. Этому их научил главный шаман Акзыр — дед Чернодлава. За то, что он мог выпускать душу из тела, его любил сам Повелитель угров.

Впервые дед приобщил своего внука к вдыханию запаха жжёной конопли, когда тому исполнилось двенадцать лет и когда на уртоне[137] случился чёрный мор. Тогда в день умирало по нескольку десятков человек… Умирали все без разбору — дети, женщины, старики, мужчины, и от голода, и от неведомой болезни; люди пухли, чернели и, будучи живыми, разваливались на куски… А потом напали чужие племена, здоровые и более сильные, мальчик с сотнями других попал в плен, много скитался, оказался в древлянских лесах, приобщился к вере в новых богов и, повзрослев, стал жрецом их… Древляне приняли его как кумирнеслужителя, потому что он знал то, чего не знали они. Свои дела он окутывал тайной и наводил страх на людей, к тому же был сильный и обладал могучей волей.

Когда был жив старый древлянский князь, у которого бабка происходила из племени угров, ему, Чернодлаву, служилось вольготно. Хуже стало при сыне его, порывистом, горячем. Молодой архонт никого не слушал и делал всё так, как того хотел сам… И несказанно обрадовался жрец его казни за поджог леса!…

А теперь что же?… Поход, война, и он должен идти тоже. Зачем?… А деваться некуда… И вот когда увидел, как относятся Аскольд и Дир к Мамуну и изучил его характер, древлянин и замыслил убить кого-нибудь из них руками киевского служителя Перуна. Для этого только нужно прибегнуть к знакомому с детства и не раз испытанному средству. А когда убийство случится, понятно, поход придётся отложить, а то и вовсе отменить…

Чернодлав своё тайное намерение хотел открыть Ратибору, но, зная о том, что уж если старейшина дал слово, то он обязательно его сдержит, раздумал. И стал действовать на свой страх и риск…

Чернодлав потихоньку откинул войлочный полог и увидел, что в пещеру проник синий свет зари. И тут он почувствовал, как, задев его локтём, дёрнулась правая рука Мамуна, — древлянин приподнялся, чтобы посмотреть на его лицо. Голова киевлянина шевельнулась, и он издал всхлип, как если бы действительно душа его, летавшая по небу, снова вошла в тело… Мамун тоже приподнялся, и два жреца уставились друг на друга.

— Что, уже утро близится? — спросил Мамун.

— Да… Власожельцы да Кола в зарю вошли… И вернулись наши души в наши тела… Как я и говорил. Видел сияние звёзд над вершиной горы страны Верхнего мира?

— Видел. Но где был ты?…

— Я летел, как и ты, на такой же предивной птице, но только сзади тебя. Также лицезрел золотые потоки вод, льющиеся с вершины Меру, и киевских архонтов. Но почему они снова были тобой недовольны, Мамун?…