Поход семерых

– Благодарю вас… Но мне нечем заплатить.

– Какая уж тут плата, – махнула девушка рукой, – бери так… Все мы люди, в конце концов! К тому же отец Насьен вот умер, так в память о нем возьми… Он чудный был человек, настоящий святой.

– Я тоже его любил. Спасибо вам за подарки, добрые люди.

– Не за что. – Филипп явно стеснялся и в отличие от своей непосредственной дочки очень хотел уйти. – Ну что, Герта, дело сделали, не пойти ли нам, а?.. Мы к тебе, значит, по весне наведаемся. Проверим, как перезимовал. Пойдем мы, пожалуй…

– До свидания, добрые люди. Могила отшельника – там, за дверью, под крестом, если вам это важно.

«Я их, пожалуй, провожу, – заметил Лев, спрыгивая с кровати. – Посмотрю, чтобы со склона не сверзились. А то дожди там дорожку здорово размыли, скользко…»

– Худющий-то какой, – донесся из-за двери встревоженный девичий голосок. – Папа, он что, это… постится, да?.. А он не помрет от такой жизни?.. Ведь красивый паренек, волосы светлые…

– Если продолжит в том же духе – до весны не доживет, – сочувственно отозвался отец. – Ох, не нравятся мне эти… отшельники. Может, он и святой, да только смотреть на него – слез не напасешься. Сирота, наверное. Какие родители бы своего отпустили…

Персиваль возвратился к прерванному занятию.

Лев вернулся под вечер. Было уже темно, и Персиваль писал при свете свечи.

«Что-то я не помню, ты ел сегодня?»

Мягкими лапами Лев достал из угла котелок и направился к мешку с продуктами. Персиваль досадливо поморщился.

«Слушай, может, не обязательно? Я вчера точно ел…»

Лев вздохнул. Он хорошо знал, что бывает с людьми, отведавшими пищи Грааля – вся остальная еда теряет для них вкус и делается не слаще сухого дерева или песка. Но что же делать, свое тело нужно кормить, ведь книга еще не закончена…

«Обязательно, Перси. Сейчас сварю тебе каши».

Юноша вздохнул и покорился.

…За окном мело. Буран залепил окошко плотным снегом. Лев, склонясь над грудой листов, внимательно читал.

«Перси… Вот это было немножко не так. Она ему другое сказала. И нет никакого ощущения скорби, пустоты, а должно быть».

«Да? Ну давай я перепишу этот кусок. А стиль-то как, не хромает?.. Я ведь говорил, что прозу писать не умею…»

«Все ты умеешь. Нормальный стиль. Тот, мой прошлый подопечный… Ну, который Марк, я же тебе рассказывал… Тоже все время беспокоился: как это, говорит, я – и о Господе нашем писать. И стиля у меня нет, и говорить я не умею, и не знаю ничего, даже сам Его не видел… А ведь все сумел, разве не так?.. Некоторые места просто великолепны, вот суд у Пилата, например».

«Ну я же не святой евангелист Марк…»

«Ну да. Ты есть ты, и этим ценен. Главное в жизни – это писать правду. – Тон Льва стал менторским, а на широкую переносицу так и запросились профессорские очки. – О самом священном и истинном нельзя лгать, а остальное приложится. Иди-ка перепиши этот кусок».

«Не могу я сегодня. – Глаза Персиваля слипались, он вытянулся на кровати. – Давай с утра, хорошо? Лучше кончай меня поучать и иди сюда, а то мне холодно…»

Через пять минут он уже спал в обнимку со Львом, положив голову на его широкую лапу и пряча лицо в молочно-белой гриве. Лев скосил на него взгляд с заботливой любовью, широко зевнул, обнажая острые мраморные клыки, и закрыл глаза. Из пасти у него пахло цветами.

«Знаешь, это хорошо».

«Ну, во всяком случае, лучше я написать не мог».

Лев хлопнул тяжелой лапой по увесистой стопке листов. Он был доволен. Сегодня выдался хороший день, чтобы ставить последнюю точку: по-настоящему весенний, с теплым ветром и необъяснимым весенним запахом, разлитым в воздухе.

«Теперь надо позаботиться, чтобы твой труд дошел до людей. Но это дело других, не наше с тобой. А ты, пожалуй что, свободен».

Персиваль встал из-за стола, обхватив себя руками за плечи. Глаза его сияли тихим торжеством.

«Когда мы отправляемся?»

«Сейчас. – Голос Льва внезапно стал очень громким. Ликующим. – Мы выходим сейчас!»

Они вышли из дома. Весенний ветер продувал их насквозь. На деревьях проклюнулись большие почки, Персиваль слышал, как внутри жестких коробочек шевелятся крохотные млечно-зеленые листки. Он слышал, как тает снег, как растет под снегом трава, как бьется сердце птицы, оправляющей свои перья. Он любил их всех, но более не мог здесь оставаться.

Какая-то мысль остановила его; он с сомнением оглянулся на маленький серый дом, на плотно притворенную дверь.

«А… мое тело?.. Надо же что-то сделать, похоронить… Ты не мог бы…»

«Ну нет. – Лев широким движением распахнул свои крылья, и они заблестели в солнечных лучах. – Это все – дела людей. Тем более что люди придут завтра утром. Они позаботятся о теле, заберут и твою книгу – видишь, наши позаботились обо всем. А вот что с ней дальше будет – это уже не моя забота. Да и не твоя. Пора лететь».

Персиваль сел на его широкую спину, покрепче ухватился за гриву. Радость, сильная, как огонь, охватила его, мир засиял чистыми красками, как тысяча радуг. Мир был осиян светом и бесконечно благ, но самое лучшее, что есть на земле, – это все-таки небо.