Поход в Россию. Записки адъютанта императора Наполеона I

В этот момент прибыл один генерал-инженер; он возвращался из корпуса Виктора. Наполеон расспросил его; генерал объявил, что единственное спасение он видит в том, чтобы пробиться через армию Витгенштейна. Император ответил, что ему нужно направление, при котором он повернулся бы спиной ко всем, к Кутузову, Витгенштейну, к Чичагову; и он показал пальцем на карте течение Березины ниже Борисова: именно в этом месте он хотел перейти реку. Но генерал указывал ему на присутствие Чичагова на правом берегу реки; император указал другое место, ниже первого, потом третье, еще ближе к Днепру. Тогда, увидав, что он подходит к земле казаков, он остановился и воскликнул:

— Ах, да! Полтава!.. Как при Карле XII!

На самом деле случились все несчастья, которые только мог предвидеть Наполеон, и печальное сходство его положения с положением шведского завоевателя повергло его в такое мрачное настроение, что здоровье его от этого пошатнулось еще больше, чем в Малоярославце. В произнесенных в это время речах обратили внимание на следующие слова: «Вот что получается, когда наваливают ошибку на ошибку!»

Тем не менее эти первые движения, вырвавшиеся у него были единственными, и только прислуживавший ему лакей видел его раздраженным. Дюрок, Дарю, Бертье говорили, что они не знали об этом, что они видели его невозмутимым. По правде говоря, это была правда, потому что он достаточно владел собой, чтобы обуздать тоску, и что сила человека чаще всего состоит в том, чтобы скрывать свою слабость!

Впрочем, происходивший этой ночью разговор покажет, что было критического в его положении, и как он его переносил. Ночь шла своим чередом; Наполеон лежал; Дюрок и Дарю, находясь еще в его комнате и думая, что их начальник спит, предались самым мрачным предположениям; но он слушал их, и слово «государственный пленник» поразило его слух.

— Как! — воскликнул он, — разве вы думаете, что они осмелятся на это?

Дарю, сначала удивившийся, скоро ответил, что если их принудят вернуться, то надо ждать всего; пусть он не верит в великодушие врага: давно известно, что высокая политика считает самое себя и не подчиняется никакому закону.

— Но Франция! — продолжал император. — Что скажет Франция?

— О, что касается Франции, — ответил Дарю, — то на ее счет можно сделать тысячу более или менее обидных предположений, но никто из нас не может знать, что произойдет там!

Потом он прибавил, что для первых офицеров императора, как для него самого, лучше всего было бы, каким угодно путем, хотя бы по воздуху, ибо земля была бы для него закрыта, достигнуть Франции, откуда он вернее спас бы их, чем оставаясь посреди них!

— Значит, я вас затрудняю? — с улыбкой спросил император.

— Да, сир.

— А вы не хотите быть государственным пленником? Дарю ответил в том же тоне, что ему достаточно быть военнопленным. После этого император некоторое время мрачно молчал и потом с серьезным видом спросил:

— Сожжены все донесения моих министров?

— Сир, до сих пор вы не позволяли этого сделать.

— Хорошо, уничтожьте их; надо сознаться, мы находимся в скверном положении!

Это было единственное вырвавшееся у него признание, и с этими словами он уснул.

В его приказах видна та же твердость. Удино объявил ему о своем решении опрокинуть Ламбера; он одобрил его и торопил переправой выше или ниже Борисова. Он хотел, чтобы 24 ноября был произведен выбор места для этой переправы, чтобы были начаты подготовительные работы и чтобы его предупредили, так как ему нужно подготовить свое выступление. Ничуть не думая вырваться из тисков этих враждебных армий, он мечтал только о том, как бы победить Чичагова и снова завладеть Минском.

Правда, через восемь часов, во втором письме к Удино, он решил перейти Березину и село Веселово и направиться прямо на Вильно по Вилейке, избегая русского адмирала.

Но 24 ноября он узнал, что может попытаться переправиться только в Студянке; в этом месте река имеет пятьдесят четыре сажени ширины, шесть футов глубины, а на другом берегу придется выходить на болото, под огнем господствующей над местностью позиции, сильно укрепленной неприятелем.

Итак, надежда пройти между двумя русскими армиями была потеряна: теснимый армиями Кутузова и Витгенштейна к Березине, Наполеон должен был перейти эту реку, несмотря на то, что на берегах ее стояло войско Чичагова.

С 23 числа Наполеон приготовлялся к этому как к безнадежному предприятию. Прежде всего он велел принести орлы от всех корпусов и сжег их. Он составил два батальона из 1800 спешенных гвардейских кавалеристов, из которых только 1154 человека были вооружены ружьями и карабинами.

Кавалерия, начиная с Москвы, была так расстроена, что теперь у Латур-Мобура осталось только 150 конных солдат. Император собрал вокруг себя всех еще имевших лошадей офицеров этой армии. Он назвал эту группу, приблизительно в 150 человек, своим священным эскадроном; Груши и Себастиани командовали им; дивизионные генералы были в нем капитанами.