Походы и кони

Все же была секунда заминки. Слезать ли? Сознаюсь, я тоже. Но от точного выполнения приказаний зависела наша жизнь. Я спрыгнул с лошади, другие последовали моему примеру. Я отдал повод Андромахи коноводу и подумал: «Увидимся ли с тобой, Андромаха?» Побежал к орудию. Мои солдаты исчезли, как случалось в моменты большой опасности. У орудия остались прапорщик Казицкий, Медведев (доброволец из Ромен) и я. Было поздно искать солдат. Я встал за наводчика, но забыл, как это делается. Тогда я открыл затвор орудия и, вертя рукоятку, опускал ствол до тех пор, пока не увидел атакующих через ствол орудия. Это вполне достаточно, потому что картечь летит конусом.

– Картечью… Три патрона…

Щеголев галопом перешел на левый фланг нашего фронта и чуть выдвинулся вперед, чтобы все орудия могли его видеть. Он поднял над головой фуражку.

Медведев зарядил, Казицкий закрыл затвор. Я взял боевой шнур и впился глазами в фуражку Щеголева. Наступила тишина. Потом из степи народился звук как бы града. Было ли это биение моего сердца или топот тысячи скачущих лошадей? У меня было страстное желание взглянуть туда, на атакующих. Но важно дать хороший залп, и я не отвел глаз от Щеголева. Щеголев наклонялся, наклонялся вперед с напряжением (говорили, что он их подпустил до последней возможности). Он резко опустил фуражку. Шестнадцать орудий полыхнули огнем в реве залпа. Медведев еще зарядил, и я опять выпустил.

Что-то ударило меня в плечо. Ранен? Я обернулся. Лошадь без седока проскакала мимо и ударила меня стременем. Я остановил огонь. Раз лошадь проскакала, то впереди нас никого нет. Или они ускакали, или же мы их уничтожили.

Я посмотрел через щит орудия. Пыль все заволокла. Перед нами лошадь бьет воздух четырьмя ногами и вправо можно отгадать силуэты трех удирающих всадников. Это было все, что я видел от этого последнего классического и решающего боя. Классическим я его называю потому, что каждый артиллерист мечтает остановить конную атаку картечным залпом.

Мои солдаты выросли как из-под земли с сияющими лицами и погонами на месте. Они копошились вокруг орудия, стараясь заставить меня забыть их дезертирство.

– Как мы их! Просто смели!

Тогда только я отдал себе отчет, что мы победили. Слабость овладела мной. Я сел на лафет и ничего не сказал солдатам за их исчезновение. Коновод подвел Андромаху.

– Все же свиделись, милая.

Я ее погладил.

Отступление продолжалось, но уже шагом. Больше мы красных не видели. Солдаты смеялись и обсуждали бой. Офицеры молчали. У меня болела голова. Я не знаю, как выбралась пехота, но мы, кавалерия, были вне красного окружения. Дорога на юг была свободна. И этим мы были обязаны хорошей и спокойной команде Щеголева, способствовавшей дружному залпу. Красная бригада перестала существовать.

Были офицеры, которые считали главной ошибкой красных то, что они атаковали нас в лоб. Я же думаю, что они не были так не правы. Они ведь судили по себе. Не нужно забывать, что наши солдаты срывали погоны и удирали. Если бы батареи были солдатскими, атака красных имела бы успех. Но батареи были офицерскими, и это изменило все. Офицеры не побежали.

Последняя шрапнель

К вечеру мы добрались до какой-то деревни, название которой, к сожалению, не записал. Перед деревней была возвышенность. Дивизия здесь остановилась. Кавалерия встала внизу, а батареи остановились на возвышенности. Тотчас же прилетели две шрапнели и лопнули над нами. Очевидно, красные следовали за нами издали, но не решались больше соваться.

Никакой необходимости стояния нашего наверху не было. Внизу, рядом, было закрытое от взоров красных пространство.

– Евгений Николаевич, – крикнул я Обозненко, – почему мы торчим тут наверху, когда в нескольких десятках шагов можно стать закрыто?

– Ничего не знаю, – ответил он. – И нахожу глупым выставлять себя без надобности.

Две гранаты ударились в конно-горную. Там были раненые. А приказания двигаться все не было. Тогда, не дожидаясь приказания, которое, видимо, никогда не придет, я повернулся к своему орудию и приказал:

– Рысью за мной.

Я послал Андромаху и опередил орудие шагов на двадцать. В это самое время низкая шрапнель совершенно меня покрыла. Пули вспахали землю кругом Андромахи. Андромаха даже села на зад. Я думал, что и я, и она, не только ранены, а изрешечены пулями. Но опять ни у меня, ни у нее не было царапины. Даже удивительно. Только одна пуля пробила мне шинель над пахом и застряла в передней луке седла.

Это была последняя шрапнель, которую красные выпустили по нам, и как раз по мне. Поздней мы красных больше не видели и не слышали. Для меня эта шрапнель была предупреждением, что мой договор с Судьбой кончается. Я как бы слышал голос моего ангела-хранителя: «Я тебя сохранил во все время войны. Теперь ты становишься уязвимым. Не надо больше сражаться».