Все они смеялись в объектив, один опирался на плечи других, дед залихватски держал длинную папиросу, и выглядели они цветом офицерства, надеждой и опорой нации. И невозможно было поверить, что вот эти четверо не сторожа границы, не артиллеристы и не разведчики, а палачи, расстрельная команда, что спустя четверть века один из этих смеющихся и дружелюбных молодых людей расстреляет другого, а потом будет умирать в невообразимых душевных муках, и даже не видения ада потустороннего, ему уготованного, будут пугать его больше всего, а видения того ада, который может ждать на земле его внучку. А ещё — ощущение краха, к которому пришла его жизнь. Да и у этих двоих неизвестных судьбы, наверно, сложились не лучше. Их беззаботная веселость была особенно страшна: почему-то благодаря ей становился почти явственно видим многотонный молот судьбы, готовый обрушиться на всех четверых. Он присутствовал тенью, падающей от него на заднем плане, будто просто не вместился в рамки фотографии. А они, слепые, почему-то его не видели…
…Всего этого Людмила Ордынская, она же Татьяна Железнова, она же, по всей видимости, Богомол (хотя кто скажет точно?) не знала. Но ей было известно многое другое, и ей было, о чем подумать.
— …Пожалуйста, распишитесь вот здесь, — обратился к ней банковский служащий.
Она вернулась от своих размышлений к реальности и взяла предложенный ей «паркер», чтобы расписаться.
Через пятнадцать минут она вышла на улицу, в теплый и по-осеннему терпкий воздух, под по-осеннему приглушенный и ласковый солнечный свет.
Оставалось одно, зайти на почту и дать телеграмму, на сей раз в Париж, а не в Екатеринбург, хотя прочтут эту телеграмму все равно в Москве: «Тетя чувствует себя хорошо. Приезжать не надо.»
Ключик сработал, и теперь все оставшиеся в свое время безнаказанными (а то и разбогатевшие за последние годы) участники «бриллиантовой аферы» были у генерала Пюжеева в руках.