Похороны Великой Мамы

Мина провела пальцем по камням. Они и вправду были грязные, но сажа, покрывавшая их, затвердела и испачкала бы рукава только в том случае, если бы камни ими потерли.

– Если испачкаются, ты будешь виновата, – произнесла Мина.

Слепая уже налила себе чашку кофе.

– Ты злишься, – ответила она, волоча в коридор стул. – Грех причащаться, когда злишься.

Она села с чашкой в конце коридора возле роз в патио. Когда в третий раз прозвонили к мессе, Мина сняла рукава с печки. Они были еще влажные, но все равно она их надела. С голыми руками отец Анхель отказался бы ее причащать. Она не умылась, лишь стерла с лица мокрым полотенцем остатки вчерашних румян, потом зашла в комнату за мантильей и молитвенником и вышла на улицу. Через четверть часа она вернулась.

– Попадешь в церковь, когда уже закончат читать Евангелие, – сказала слепая. Она все еще сидела около роз.

– Не могу я туда идти, – направляясь в уборную, проговорила Мина. – Рукава сырые, и платье неглаженое.

У нее было ощущение, будто на нее неотступно смотрит всевидящее око.

– Сегодня страстная пятница, а ты не идешь к мессе.

Вернувшись из уборной, Мина налила себе чашку кофе и села около слепой, прислонившись к побеленному косяку. Но пить не смогла.

– Это ты виновата, – прошептала она с глухим ожесточением, чувствуя, что ее душат слезы.

– Да ты плачешь! – воскликнула слепая.

Она поставила лейку, которую держала в руке, у горшков с майораном и вышла в патио, повторяя:

– Ты плачешь! Ты плачешь!

Мина поставила чашку на пол, потом ей кое-как удалось собой овладеть.

– Я плачу от злости. – И, проходя мимо бабки, добавила: – Тебе придется исповедаться, ведь это из-за тебя я не причастилась в страстную пятницу.

Слепая ждала, чтобы Мина закрыла за собой дверь спальни; потом двинулась в конец коридора, наклонилась, вытянув вперед пальцы, пошарила и наконец нашла не пригубленную даже чашку Мины. Выливая кофе в помойное ведро, она сказала:

– Бог свидетель, у меня совесть чистая.

Из спальни вышла мать Мины.

– С кем ты разговариваешь? – спросила она.

– Ни с кем, – ответила слепая. – Я ведь уже говорила тебе, что теряю разум.

Запершись в комнате, Мина расстегнула ворот на платье и вынула три надетых на английскую булавку маленьких ключика. Одним из них она открыла нижний ящик комода и, достав оттуда небольшой деревянный ларец, отперла его другим ключом. Внутри лежала пачка писем на цветной бумаге, стянутая резинкой. Она спрятала их на груди, поставила ларчик на место и снова заперла ящик. Потом она пошла в уборную и бросила письма в яму.

– Ты собиралась к мессе, – сказала ей мать.

– Она не могла пойти, – вмешалась в разговор слепая. – Я забыла, что сегодня страстная пятница, и вчера вечером выстирала рукава.

– Они еще не высохли, – пробормотала Мина.

– Ей пришлось много работать эти дни, – продолжила слепая.

– Мне нужно сдать на Пасху сто пятьдесят дюжин роз, – проговорила Мина.

Было рано, но солнце уже начало припекать. К семи утра большая комната превратилась в мастерскую по изготовлению искусственных роз: по явились корзина с лепестками и проволокой, большая коробка гофрированной бумаги, две пары ножниц, моток ниток и пузырек клея. Почти сразу же пришла Тринидад с картонной коробкой под мышкой и спросила, почему Мина не ходила к мессе.

– У меня не было рукавов, – ответила Мина.

– Да тебе бы кто хочешь их одолжил, – сказала Тринидад.

Она пододвинула стул и села около корзины с лепестками.

– Пока сообразила, было уже поздно, – произнесла Мина.

Она сделала розу, потом подошла к корзине, чтобы закрутить ножницами лепестки. Тринидад поставила картонную коробку на пол и принялась за работу.

Мина посмотрела на коробку.

– Купила туфли?

– В ней дохлые мыши, – ответила Тринидад.

Тринидад закручивала лепестки лучше, и Мина стала обертывать куски проволоки зеленой бумагой – делать стебли. Они работали молча, не обращая внимания на солнце, наступавшее на комнату, где по стенам висели идиллические картины и семейные фотографии. Закончив делать стебли. Мина повернула к Тринидад лицо, казавшееся каким-то отрешенным. Движения у Тринидад, едва шевелившей кончиками пальцев, были удивительно точные; она сидела, сомкнув ноги. Мина посмотрела на ее мужские туфли. Не поднимая головы, Тринидад почувствовала ее взгляд, отодвинула ноги дальше под стул и перестала работать.

– Что такое? – спросила она.

Мина наклонилась к ней совсем близко.

– Он уехал.

Ножницы из рук Тринидад упали к ней на колени.

– Не может быть!

– Да, уехал, – повторила Мина.

Тринидад не мигая уставилась на нее. Между ее сдвинутыми бровями пролегла вертикальная морщина.

– И что теперь?

Голос Мины прозвучал ровно и твердо:

– Теперь? Ничего.

Около десяти часов Тринидад стала прощаться с ней. Мина к тому времени уже отвела душу и теперь остановила ее, напоминая, что надо бросить дохлых мышей в уборную.

Слепая подрезала розовый куст.

– Ни за что не догадаешься, что у меня здесь в коробке, – проходя мимо нее, сказала Мина.

Она потрясла коробку. Слепая прислушалась.

– Тряхни еще раз.