Похоть

Стивен слушал разговор учёных, никак не решаясь прервать их, но тут в глубине огромной лаборатории открылась дверь, которая вела в верхний холл, и оттуда появилось странное видение. На лестничных ступенях Стивен сначала увидел крохотные, совсем детские ножки в серых замшевых туфельках, потом меж балясин задымилось облако нежного полупрозрачного шифонового платья, на котором, как на крыльях бабочки-махаона, искрились разводы белого, чёрного, алого и жемчужно-серого. Мелькнула бледная рука на перилах, и наконец, проступило лицо ангела, обрамлённое густыми тёмными волосами.

Девушка замерла на последней ступеньке и молча взглянула на Гриффина и Тейтона. Стивен теперь рассмотрел, что волосы её не темны, а белокуры, точнее, цвета сигарного пепла, а во всей фигурке, необычайно утончённой и какой-то полупрозрачной, проступало что-то призрачное. Казалось, она могла пройти сквозь стену и, подобно дыму, раствориться в воздухе. «Бесплотность, бестелесность» — наконец нашёл Хэмилтон нужное слово. На него повеяло каким-то милым ароматом, свежим, как утренний цветок, приправленный соком апельсинов и вкусом кисло-сладких ягод винограда, ароматом молодости, непостоянства, юношеской романтики и вечного студенчества.

Стивен очарованно вгляделся в девушку. Такое он видел впервые. У неё было лицо-хамелеон, лицо вне времени, национальности, пола и возраста, лишённое мимики и внутренней страсти, но в этой бесстрастности была своя мистика. Она могла быть египетской Нифертити, подумал Стивен, но белый напудренный парик сделал бы из неё мадам де Помпадур, а короткая стрижка «под мальчика» превратила бы её в прелестного римского отрока. Это было лицо той абсолютной правильности, которое так любят визажисты, из неопределённых очертаний которого поистине можно вылепить что угодно.

Спустилась она, несмотря на каблучки, очень тихо, почти беззвучно, однако Гриффин неожиданно резко обернулся. На мгновение он растерялся, но тут же как-то натужно-приподнято проговорил:

— А вот и Галатея…

Стивен осторожно перевёл дыхание. «Галатея…» Это имя, совсем не английское, прихотливое и даже вычурное, почему-то удивительно ей подходило. Она и вправду казалась ожившей статуей гениального скульптора, воздушной ботичеллиевской Весной, но при этом в ней ощущалось и что-то кукольно-неживое, как в гофмановской Олимпии или восковой фигуре музея мадам Тюссо.

Девушка мотыльком пропорхнула несколько ярдов, — Стивен заметил только движение рисунка на подоле да лёгкий взмах бледных трепетных пальцев, — и оказалась рядом с мужчинами.

— Так мы выезжаем в пятницу, мистер Гриффин? — Её голос оказался удивительно мелодичным контральто и немного привёл Стивена в чувство: в его модуляциях не было ничего потустороннего, напротив, проступал тон мягкой, почти альковной неги, точно в дорогое выдержанное вино золотистой струйкой вливали сочный и густой осенний мёд.

— Да, и надеюсь, найдём нечто интересное и для вас, миссис Тэйтон, — любезно кивнул Гриффин, растянув губы в улыбке. — Например, бусы Персефоны…

— Или ящик Пандоры, — насмешливо поддержал его Тэйтон.

«Миссис Тэйтон…» Господи, так она… жена Арчибальда Тэйтона? Стивен растерялся, а Галатея беззвучной походкой направилась к двери и тут заметила его. Она чуть отпрянула, пахнув на него лёгкими духами с обманчиво-прохладным запахом роз, огромные жемчужно-серые глаза с зеленоватым отливом, казалось, поглотили его, точнее, вобрали в себя, он ощутил затылком холод дверной рамы, потом всё вдруг исчезло, померкло, остыло.

Она ушла. Ушла, оставив за собой один из лучших цветочных ароматов. Яркая, дикая и необузданная роза показалась Стивену эталонным запахом совращения, рисующим в воображении постель из роз, бесстыже-алых и белоснежных, с тёмно-зелёными стеблями и длинными острыми шипами: любовь и боль, неудержимая страсть и страдание. Томительное сладострастное благоухание в конце концов исчезло, истончившись терпкой зеленью и наркотическим мускусным шлейфом.

— Боже мой, Стивен, мальчик мой, вот и вы, — Гриффин, проводивший болезненным взглядом Галатею Тэйтон, теперь заметил и его.

Хэмилтон подошёл к ним.

— Вы ведь знакомы со Стивеном Хэмилтоном, Арчибальд? — учтиво обратился Гриффин к коллеге, при этом в глазах профессора Стивен прочёл какое-то явное замешательство.

Тэйтон, внимательно поглядев на Хэмилтона, уверенно сказал, что они встречались на лондонском симпозиуме палеонтологов в прошлом декабре, и протянул ему руку. Рукопожатие изумило Стивена, он будто стиснул длань манекена: ладонь Тэйтона едва отозвалась на касание, была холодна и тверда, как бронзовый канделябр. От густых волос Тэйтона тоже струился тонкий аромат, неизвестный Хэмилтону, и он ему не понравился. Повеяло ладаном, холодным и пряным, сухой дым божественных воскурений томил и даже изнурял. Откуда-то проступил перец — радиоактивной пылью ядерной катастрофы. Осталась последняя нота — бальзамический запах мирровых смол. Последняя жертва навсегда ушедшим богам.

У Хэмилтона начало колоть в висках. Он был чрезмерно чувствителен к запахам, и сам никогда не выбрал бы подобный.