Похоть

— Перевёл? — догадался Карвахаль, и Бельграно тоже навострил уши.

— Перевёл, конечно, — обречённо согласился француз. — Я подумал, что раз написано бустрофедоном…

— Чем-чем? — спросил Бельграно. — Это, что, язык такой?

Рене со вздохом пояснил, что это не язык, а просто способ письма, при котором направление надписи чередуется в зависимости от чётности строки, то есть если первая строка пишется слева направо, то вторая — справа налево, третья — снова слева направо и так до конца. Это движение напоминает движение быка с плугом на поле, отсюда и название. При перемене направления письма буквы писались зеркально.

— Я боялся, что это фракийский, я не знаю грамматики, на нём остались коротенькие строчки, хоть, конечно, тогда эта находка весила бы в три раза дороже. Но, увы. Это и не фригийский — не подходил по времени. Потом я вычленил из надписи слово пάνημος «панемос», так именовался июнь месяц. Его ещё называли эпидаврским или коринфским. Значит, это микенский язык. Ну, я, признаться, с самого начала так и думал. Он как раз был распространён на материковой Греции с шестнадцатого по девятый века до Христовой эры, ещё до дорийского вторжения. Ну… — Лану вздохнул. — Читаю я его, значит…

— Ну не томи ты… — взорвался Бельграно.

— И что там написано? — вежливо спросил Карвахаль.

Лану вздохнул.

— Дурость какая-то, ей-богу, совпадение просто нелепое, но мне кажется, что бедняге Тэйтону такие совпадения могут дорого стоить.

Бельграно зарычал.

— Оно дорого обойдётся тебе, если ты и дальше будешь тянуть кота за хвост. Читай, чёрт тебя дери…

Карвахаль молчал, но всем своим видом показывал, что тоже надеется наконец услышать перевод.

— Тут написано, — сжалился над ними Лану, — «Из ничего жизнь снова возвращается в ничто, и злой жребий вдруг уничтожает в июне цветущую жизнь, и от неё, лежащей здесь, остаётся лишь одно пустое имя — Галатея».

Повисло такое молчание, что стало слышно муху, жужжащую у окна. Потом Карвахаль спокойно поднялся, развернул к себе камень и внимательно посмотрел в конец надписи. Лану не соврал: «Γαλατεια» — имя, и вправду, чётко проступало на конце плиты и легко читалось.

— Мне бы не хотелось огорчать Арчибальда, — повторил Лану. — Из этой надписи можно сделать вывод, что боковое погребение принадлежит женщине по имени Галатея, умерла она не старой и, возможно, из-за какой-то пустой случайности, о чём свидетельствуют слова «злой жребий», а всё остальное — домыслы, нелепые совпадения и, как сказал бы Хейфец, суета сует и всяческая суета.

— Он такого никогда не говорил, точнее, это говорил не он, но ты прав, — рассудительно кивнул Карвахаль. — В таких случаях дурацкий случай всегда подворачивается в самый неподходящий момент. — Он задумчиво пожевал губами и добавил, всё ещё не сводя глаз с эпитафии, — а кто-то сказал, что случай — псевдоним Бога, когда он не хочет подписываться своим именем. Но это всё подлинно странно. И эта фрески, и надпись. Интересно будет посмотреть её череп, я мог бы попытаться восстановить тип лица. Всё это слишком необычно…

— Не выйдет, череп разбит плитой соседнего надгробия и основательно. Лоб проломлен. Впрочем, ты, конечно, соберёшь, коль захочешь, да только стоит ли? — скривился Бельграно. — Хоть интересно, конечно, я бы тоже хотел на неё посмотреть, — лицо итальянца приобрело странное выражение замечтавшейся о сыре лисицы.

— Что делать-то будем? — педантично уточнил Лану, вернув разговор в практическое русло. — Тэйтон уже два раза спрашивал меня об этом чёртовом камне. Надо что-то решать.

Бельграно пожал плечами.

— Скажешь, что при переводе столкнулся с непредвиденными сложностями.

— Хорошо, только вот… — Рене вздохнул. — Сарианиди-то тоже это прочтёт играючи. Для него это почти родной язык, он микенские надписи читает свободно. Надо его предупредить.

— О, ты прав, — согласился Карвахаль, — надо сказать Спиросу, чтобы не уподоблялся нашим немцам и не блистал бы знаниями. Господи, — напрягся он вдруг. — А ведь вчера до нашего застолья Арчи о чём-то спрашивал у Спироса. Они с Сарианиди целый час у компа просидели, а там у него все файлы находок, есть и снимок этой эпитафии. Ну как Сарианиди уже блеснул интеллектом?

Все помрачнели: такое развитие событий не исключалось, но единственное, что можно было сделать, это смириться с неизбежным. Бельграно вздохнул, потом спросил Карвахаля:

— А ты вернёшься на раскоп диктериона? Там работы непочатый край.

— Да, через пару дней, — кивнул тот, — пока Гриффин просил помочь с датировкой этих находок.

Разговор, казалось, исчерпал себя, но они не расходились. Всё были мрачны и нахмурены.

Хэмилтона все трое раздражали. Особенно его бесили Бельграно и Рене Лану. Стивен понял, что ночью Галатея искала его по дому и, не найдя в спальне, спустилась вниз. Там, в потёмках, приняла француза за него, вот и всё. Эти трое, с их двусмысленными и фривольными полунамёками, были ему откровенно неприятны.