Похождения авантюриста Гуго фон Хабенихта

Население Острова-сада жило наподобие общины Авраамовой в земле обетованной. Старейший — патриарх — всем руководил, давал работу, распределял каждому долю от урожая, и каждый получал сколько надобно для себя и домочадцев своих. Священника не было, как у верующих в Иегову до Моисея. Воскресения не соблюдали. В погожие дни работали, в дождливые отдыхали. Грехов не замаливали, ибо греха не творили. Не странно ли: там, где каждый глава семьи был по меньшей мере грабитель, не знали распрей из-за имущества, не слышалось здесь брани и сквернословия, а женщины, насильно похищенные и ни перед каким алтарем не дававшие клятву верности, умели хранить верность так, что чужой мужчина не мог сказать даже, какого цвета у них глаза.

По нашем прибытии пригласил нас патриарх по имени Журавль к трапезе. Созвал и поселенцев — человек около восьмидесяти. Все они в прошлом были разбойниками, наводящими ужас на людей, а ныне — мирные пастухи и пахари. После пиршества повел нас патриарх к ручью, и мы по-братски выпили из общей тыквенной чаши свежей воды — другие напитки здесь не в ходу. И разбили тыквенную чашу в знак нерушимости нашей дружбы.

Затем выбрал старик место для нашего будущего дома. Площадку обозначили колышками. Жители дружно помогали: один валил деревья, другой пилил, строгал — вся община трудилась для новых поселенцев. За два дня подвели дом под крышу, снабдили необходимой мебелью и утварью. В хлеву стояли корова и коза. Спросил меня Журавль, к чему лежит мое сердце, какую работу мне поручить. Понял я — придется здесь работать, а этому меня не учили ни в школе, ни в походном лагере. Выбрал кузнечное дело — по крайности будешь держать в руках железо, без него мне и жизнь не в жизнь.

Примирился я со своей участью довольно скоро. Плен усыпляет, затуманивает разум человеческий, особо если учесть, что стены темницы сдвинуты из могучих скал и свод небесный — единственное окно. И под стены не подкопаешься, и к окну не взберешься, о побеге не помышляй. Трепыхнешься разок-другой, да и затихнешь.

Вот и я вполне свыкся с новой жизнью: целыми днями работать в кузнице, приходить домой, где на очаге что-то варится-парится, и выслушивать от жены разные разности по хозяйству. То пожалуется, что утенок задохнулся в яйце, то совета моего спрашивает, отчего коровье молоко свернулось: то ли от кислого щавеля, то ли от травы шандры, настоем которой был прополоскан подойник.

А когда моя разлюбезная Мада, стыдливо зардевшись, шепнула мне секрет, который заставляет мужское сердце сильнее забиться от радости, решил я, в простом своем ликовании, что ничего мне больше в жизни не надобно, и целыми днями думал: предстоит мне вскорости стать отцом и жить счастливо на этом клочке земли. Была эта мысль подобна древесному корню — прирастила она меня к той земле.

Как дорогá мне сделалась с той поры моя добрая, славная Мада!

И какие бы блага ни сулила мне судьба, каким бы разнообразием приключений ни прельщала — я не променял бы на них свою дорогую Маду и скромный наш дом, откуда при моем приближении раздавалась звонкая песня.

Колтук-денгенеги, или Нищенский посох

Я растворился в своем тихом счастье, и миром моим стал окруженный скалами Остров-сад; жизнь моя плыла в нежных улыбках и словах, коими добрая Мада встречала меня по возвращении.

Работали мы в кузнице до полудня, а потом каждый мог заниматься своими хозяйственными делами.

Сидел я как-то раз на крыльце своего дома и плел из красных ивовых прутьев колыбель: вдруг тень заслонила мне солнце, что склонялось за горные вершины (здесь солнце всходило летом около восьми, а к пяти уже наступал вечер). Я поднял глаза и вздрогнул, узнав Медведя.

— Неужто и ты решил здесь поселиться? — спросил я его. — Тебя потеснили враги или изгнали товарищи?

— Нет, Баран, я пришел не с вами остаться, я тебя с собой забрать. Без тебя мы вроде гнилого бревна в реке. Никто не умеет обращаться с фельдшлангом, а мы готовим важный поход. Большой караван идет из Турции к Могилеву на ярмарку, богатые турецкие, сербские и еврейские купцы, и сопровождает их сильный конвой. Мы решили захватить этот караван, а потом сразу же повернем на Бердичев. В тамошнем монастыре ценностей накоплено видимо-невидимо. Но монастырь укреплен что надо — стены с амбразурами, стража крепкая, и без пушки за осаду можно не приниматься. Пойдешь с нами. Будешь знаменосцем отряда и моим помощником.

Тут вышла из кухни Мада, но мало что не выказала никакой радости при виде отца, так еще на него же напустилась:

— Ты зачем сюда явился? Куда собираешься завлечь моего кроткого, доброго Барана? Он доволен своей хижиной и своей женушкой. Не нужно ему ничего из ваших награбленных богатств. Вы нас похоронили, и мы мертвы. Хоть на том свете оставьте нас в покое.

Нахмурился Медведь:

— Послушай, Баран, кто повелевает женщиной в доме? Ее муж или ее отец. Если ты промолчишь, придется мне, ее отцу, показать, как расправляются с женщиной, которая лезет в разговор, когда ее не спрашивают.