Похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе

За гранью Парижа, за его окраинами, насколько хватает глаз, вид­неются большие и маленькие городки, поселки и деревни, тянущиеся к сердцу страны, льнущие к нему, готовые излить свою любовь и лас­ку — сторожат, охраняют, служат.

Из-за невысокой гряды над Марной, из утреннего тумана выплыл красный шар и окрасил в розовый цвет зеленые холмы вокруг Па­рижа.

Не сразу, постепенно Париж сбрасывает вуаль тумана — просы­пается, потягивается и улыбается утренней улыбкой.

А туман — ночное дыхание города-красавца — медленно вползает на холмы, тянется на запад и залегает в дальних изгибах Сены.

На глазах у примолкших искателей удачи расцвел и распустился этот дивный цветок земли: умытый и причесанный, кокетливый и чис­тый, улыбчивый и веселый, бескрайний и необозримый, жилище и храм, гнездо и собор.

Вдали, очень далеко на юге и востоке, петляли две чистые реки — Марна и Сена. На подступах к Парижу, около Шарантона они слива­лись, и теперь уже одна Сена разрезала Париж надвое; возвращалась на юг, у Сен-Клу и Булона поворачивала на север, в Сен-Дени вновь сворачивала на юг, около Сен-Жермен делала большую петлю, еще раз меняла направление на север и, извиваясь, втекала в задернутый дымкой большой Сен-Жерменский лес.

По реке вверх и вниз плыли караваны судов и лодок, и с такой высоты было похоже на то, как если бы по сверкающему и извилисто­му зеркалу ползли жуки и букашки.

Зеркало реки пересекали до сорока железных и каменных мостов и до двадцати зеленых островов делили ее на части.

Драгоценнейшую камею на груди земли охраняли три ряда стра­жей и часовых: наполовину ушедшие в землю, закованные в стальные и железные латы, укрепленные башнями и вооруженные тысячами пушек. Среди них угрюмо и грозно высились обращенные в сторону германцев Шарантон, Венсен, Мон-Валерьен и Сен-Дени.

Столицу мира со всех сторон пронзили длинные стрелы — свер­кающие железные дороги; такие же дороги охватывали ее кольцом. Десятки поездов, клубясь паром, точно черные змеи, извивались в раз­ных направлениях.

Легкие Парижа — его леса, сады и парки еще дышали утренним туманом. На востоке зеленел испятнанный озерами большой Венсенский лес; на юге — столь же обширные леса — Медонский, Сен-Клу, Севрский и Версальский, на западе — Булонский и Сен-Жерменский.

А по Парижу, словно разлившаяся между домами зеленая влага, растеклись сады и парки Тюильри, Люксембургский, Ботанический, Монсо, Трокадеро, Монсури...

Ярким пламенем полыхал золотой купол Дома инвалидов.

Из чешуйчатого моря черепичных крыш мощно вздымались Пан­теон, Сакре-Кер, собор Парижской Богоматери, Сен-Жермен-де-Пре, Сен-Сюльпис, Лувр, Пале-Рояль, Гранд-Опера и множество старин­ных замков, дворцов.

С высоты Эйфелевой башни внятно слышался гул и рокот леген­дарного города.

Квачи Квачантирадзе не чувствовал природы; она не задевала его души и сердца. Его не волновали ни горы, упирающиеся в поднебесье, ни безбрежное море, ни пестрота возделанных долин; но сейчас, гля­дя с высоты трехсот метров на лежащий у его ног ослепительный Па­риж, он проникся и почувствовал головокружительную прелесть, упо­ительный шарм этого города, за долгие века так любовно отделанного железом и деревом, камнем и мрамором, туманом и дымом.

Квачи и слуха был лишен, но сейчас его очаровала таинственная музыка этого города — гармония гула, дыхания и лепета...

В лифте спустились на вторую площадку, где помещался ресто­ран. Позавтракали и отправились в Лувр.

На первом этаже осмотрели скульптуры.

Зал следовал за залом, за эпохой — эпоха, культура одной стра­ны сменяла другую.

Квачи не слушал всезнайку Коранашвили. Отдавал предпочте­ние изваяниям обнаженных женщин, а всем скульпторам предпочел Канову; его работы рассматривал со всех сторон, и едва удерживал­ся от выражений восторга.

Но когда перешли в античный зал и увидели божественного Скопаса, Мирона и Праксителя, увидели неповторимых Афродит и Ве­нер, нимф и Диан, от избытка чувств у Квачи вырвалось:

— Что за руки их изваяли! Бесо, ты только взгляни! Сходи, доро­гой, узнай, за сколько продадут эту Венеру Милосскую? Это что, ее фамилия, что ли — Милосская? Видать, жена какого-то поляка, или русского князя. А хороша была женщина!.. Если не дороже тысячи отдадут, куплю и поставлю у себя в доме возле лестницы, велю при­делать руки, в одну руку вставлю рог или букет цветов, а в другую — электрическую лампочку...

Пошли дальше по залам огромного дворца и часа три ходили изум­ленные: Л'Орлож, галерея цветов, старый Тюильри...

В зале Аполлона Квачи, как пиявка, прилип к одной из стеклян­ных витрин: глаза у него загорелись, сердце затрепетало. За стеклом лежало несколько бриллиантов величиной с голубиные яйца, меч На­полеона с алмазами по эфесу и множество других бесценных сокровищ... В ту минуту глаза Квачи сверкали, как содержимое витрины. Он осторожно огляделся. Единственный смотритель беспечно прогу­ливался по залу.

Покой и степенность покинули Квачи. Сперва он привязался к Коранашвили; не добившись ответа, на ломаном французском обра­тился к смотрителю: