Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета

С этой же минуты начались сборы Христиана, потому что оставалось немного дней до отъезду; помещик накупил в Питере всякой всячины и отправлял обоз в деревню, а с обозом следовало ехать и гувернеру и капельмейстеру, которые принадлежали к вновь заводимому хозяйству. Наследство, необыкновенный прошлогодний урожай и выгодный сбыт хлеба поставили помещика этого в возможность развернуться вдруг пошире; рассчитывая, что при подобных доходах можно проживать ежегодно тысяч тридцать, он и забыл уже, что не далее как третьего году был в жестоких тисках и едва не лишился всего имения. Кто прошлое помянет, тому глаз вон; русский человек не мечтатель, не любит жить в будущем, а охотнее распоряжается настоящим. Когда господь послал нечаянно благодать, то помещик наш и думал было уплатить сперва долги, особенно те, за которые отвечало имение его и с которыми шутить было плохо; но как гора и крута, да забывчива и помнят ее, когда уже миновали, разве одни только лошади, а не люди, которые на них выехали – то помещик наш, повторяя при всех новых затеях своих: что же мне жить рохлей, прибауткой, ни на себя, ни на людей? ведь как помрешь, так закопают дурака, только и будет! Жив, покуда жив, а раскланяешься так не разживешься. Повторяя, говорю, подобные чисто русские отрывки из опытной премудрости Соломоновой, помещик наш задумал вдруг жить великолепно и в одно и то же время отделал дом и в городе и в деревне, купил в Питере великолепную мебель, начал устраивать рассохшийся отцовский оркестр, выписал гувернера, повара и капельмейстера. Повара и капельмейстера приказано было отыскать самых что ни есть лучших; гувернера средней руки, почему и жалованья положено ему было поменьше, а первым двум поровну. Помещик этот между прочим чрезвычайно любил приговаривать к каждому слову: прибаутка

и рассказывать друзьям своим, что у него из Питера, кроме того и сего, скоро будет-де еще новая прибаутка; а на вопрос: какая? отвечал преспокойно: капельмейстер.

Все сборы Христиана состояли в укладке оркестра своего, который занял сам по себе большую подводу; сам же он сел к другу в зимнюю повозку. Волков-отец напутствовал их обоих своим благословением, проводил до Трех рук

и распростился.

Потянулся обоз наш шаг за шагом ухабами, по знаменитой, не знаю за что, на помине, русской зимней дороге. Огромные бубенчики на щеках у коней мерно покачивались и бренчали – лошади пофыркивали, извозчики, приговаривая: ну, будь здоров – то шли рядом, поколачивая рукавицами, то садились на облучок, то без всяких приговорок, завалившись на воз кверху ногами, будто лапти просушивать, засыпали непробудным сном. Тут же тянулась гусем неказистая на вид кибитка, скрывавшая в себе под запоном из новой циновки, сокровище наше, Христиана Христиановича, и не менее гениального в своем роде друга его, Харитона Волкова. Короткие дни текли однообразно, а бесконечные ночи еще однообразнее; все те же постоялые дворы, где встречают вежливо, а провожают, после непомерных запросов, с криком, шумом и бранью; те же вечные чаи да пустые, в постное время, щи; те же дворники, или хозяева постоялых дворов, с огромными окладистыми бородами, в красных рубахах, со счетами в руках, и тот же банный пар валил с хозяев этих, когда они, выскочив в одной рубахе из избы, растворяли и затворяли по скрыпучему снегу широкие ворота; та же дебелая хозяйка, которая произносила названия всех монет наших не иначе, как в уменьшительном виде: четвертачок, полтинничек, целковенькой; которая уверяла, что все есть, а на поверку выходило, что нет ничего, ни даже съедомого хлеба. Только и было во всю дорогу перемены, что в одном месте комиссионер, рассвирепев на извощиков за то, что они не дали почтовой тройке его дороги, выскочил из зимней повозки и остановил обоз холодным оружием, при чем артистов наших в суетах вывалили в канаву и засыпали снегом; да еще извощики приставали к ним по временам, требуя в счет извоза денег, для расплаты за овес и сено, хотя оба путника, Христиан и Харитон, каждый раз отвечали, что им до этого нет никакого дела, что они сами пошли в счет клади, а извощикам должно ведаться с тем, с кем рядились. Все это парни наши, казалось, очень хорошо понимали, но, почесав затылок и плеча, с неутомимым постоянством возвращались опять-таки к своему требованию; если же художники наши, после долгих объяснений, полагали, что теперь покончено и перетолковано все и что извощики поняли наконец в чем дело, то один из них, какая-нибудь долговязая оглобля, подламываясь и перегибаясь в коленях, выступал вперед и почесывая голову говорил: "Ну, хоть красненькую, барин, пожалуйте: так уж и быть".