Похождения нелегала

— С твоим паспортом да еще без визы? Ох, не советую. Зер геферлихь, зер рискант. Очень опасно, очень рискованно.

При этих словах Кирюха смачно рыгнул и, запоздало прикрыв рукою рот, объяснился:

— Дорвался до "Слонового пивка". В первый день всегда. Традиция такая. Каролинка заранее запасает.

Плевать я хотел на его свинские традиции. Но то, что он сказал насчет паспорта, здорово меня ошарашило.

Я, честно говоря, человек книжный, мое представление о Западе сформировалось под воздействием беллетристики.

А в книгах, даже в самом поганеньком детективе, западный человек въезжает в гостиницу, записывается под любой фамилией, хоть Сосо Джугашвили, — и живет сколько хочет.

Есть у него паспорт, нет у него паспорта — администрации не касается. Лишь бы платил.

— Это, брат, одни мечтания, — выслушав меня, сказал Кирюха. — Есть такие правила, да не про нашу честь. Потому что мы иностранцы. Округленно говоря, грязные ауслендеры. Врем и воруем, воруем и врем. Да еще норовим пожить на халяву. Это ж чистая правда, эхьте вар.

— У меня что, на лице написано, что я иностранец?

— Конечно, написано. Только не на лице, а в глазах. Глаза у тебя иностранные, тоскливые. Трауриге ауслендише ауген.

— Врешь ты всё, — сказал я с досадой.

— Не, не вру, — возразил Кирюха. — Шенгенский житель даже обдриставшись смотрит весело, в упор. Этому его с детства учили. На немецком хоть бойко талдыкаешь? Шприхст ду фрай дойч?

— Объясниться могу.

— Ну, тогда вообще атас. В первой же гостинице тебя и заметут. "Штайгст ду аус, аршлох," — и весь разговор. Выметайся из Дойчланда, засранец.

Я сел на стул, поразмыслил.

— Ладно, с деньгами не пропаду. Найду какую-нибудь бабульку, сниму комнату…

— Где, в Берлине? Да берлинская бабулька в первый же день пошлет тебя на анмельдунг. В смысле прописываться.

День веселых открытий.

— А разве в Германии есть прописка?

— Можешь не сомневаться, — торжествующе сказал Кирюха. — Притом обязательная. Унбедингт.

На это мне нечего было сказать.

Как говорится: от чего плыли — к тому и приплыли.

Помню, выступал один по телевидению в горбачевские времена: "Нигде, говорит, в мире нет такого унижения граждан, как прописка, и если мы не полицейское государство — надо срочно это дело прекратить".

И вот, пожалуйста. Верь после этого.

Кирюха наслаждался моей растерянностью.

— Так что же мне делать? — спросил я.

— Немцы в таких случаях говорят: "Кайне шарфе бевегунг", — отозвался мой Вергилий. — Не надо резких движений. Поживи пока в "Рататуйчике", отсидись. В город выходить не советую. Документы здесь на улицах нет-нет да и проверяют, можно налететь. Подходят красивые в белых фуражках: "Аусвайс контролле!" И ты испёкся, ду бист эрледихьт. А то ишь, разлетелся: в гостиницу. Тоже мне Эрих Мария Ремарк.

— За постой платить надо?

— Это уж как водится. Я плачу Каролинке натурой, а с тебя она слупит тридцатник в сутки. Ну, так будешь мои деньги отдавать — или звать Махмуда?

— Мне чужого не надо, бери.

Получив свои денежки, Кирюха еще больше повеселел.

— Не тушуйся, брат, мы с тобой такие дела здесь развернем! Сам удивишься.

— Какие еще дела? Ты ж машину покупать приехал.

— Это побоку. Перебьется заказчик. Нам теперь светят другие маяки. Андере ориентирен.

— Что за ориентирен?

— Завтра, завтра, — отмахнулся Кирюха. — Сегодня гуляем. Празднуем твое прибытие в свободный мир.

67.

Человек я малопьющий, но они меня таки напоили.

Впрочем, я и не отказывался: напиться в стельку — лучший способ заслужить доверие таких людей, как Кирюха.

Я держал в уме одно: мне отсюда надо смываться. Ради этого стоило изобразить из себя дурака.

Праздновали втроем, у меня в номере. Пили бехеровку, ельцинскую, пушкинскую, выборову, еще какую-то егерскую настойку: живая головная боль.

Было бы мудрее, разумеется, оставаться трезвым и ждать, когда Кирюха с Каролинкой свалятся под стол. Но пускай эту мудрость проявляют сами советчики.

С трезвенником эта парочка дружить бы не стала.

Вергилий мой уже с обеда был хорош, но его дама держалась стойко, как гренадер, и хлестала спиртное не закусывая.

На такую массу нужно не меньше ведра.

Притом каждые пять минут кто-то звонил в дверь, хозяйка выходила и возвращалась. Выпитое нисколько не отражалось на легкости ее походки.

Помню блюдо на столе под названием "рататуй": ничего неприличного, просто тушеные овощи.

И — гора бананов, хозяйка ела их с невероятной быстротой, будто за себя кидала.

— Никак не могу наесться бананами, — призналась она. — У нас в ГДР отношение к бананам было особое. Почти религиозное. Как у вас в Союзе к колбасе. Кто в ГДР мог достать бананы — тот был всемогущий человек.

Помню, как Кирюха дурным голосом вопил "Нам лижут пятки языки костра, чужие сапоги натерли ноги..“., а мы с Каролиной, обнявшись, ему подпевали.

Голос у нее был высокий и чистый: пела когда-то в самодеятельности, выступала даже перед высшим руководством ГДР.

— А потом Поворот, и всё в жизни переменилось, — со вздохом говорила хозяйка. — Была стройная Карола из комсомола, Каролина из Берлина, а стала толстая мадам Рататуй.